Гянджеви Низами - Пять поэм

Я не молвлю: «Испей неизбежную чашу!»
Ведь забудешь, испив, жизнь отрадную нашу.

И не молвлю: «Я чашу твою уберу».
Ведь не должен я спорить на царском пиру.

Злое горе! Лампада — всех истин основа —
От отсутствия масла угаснуть готова.

Но не бойся, что масла в лампаде уж нет.
В ней зажжется, быть может, негаданный свет».

Молвил царь: «Слов не надо. У близкой пучины
Я стою. Жизни нет. Ожидаю кончины.

Ведь не я закружил голубой небосвод
И не я указал звездам огненный ход.

Я лишь капля воды, прах в пристанище малом,
И мужским, сотворенный и женским началом.

Возвеличенный богом, вскормившим меня,
Столь могучим я стал, столь был полон огня,

Что все царства земли, всё, что смертному зримо,
Стало силе моей так легко достижимо.

Но когда всем царям свой давал я покров,
Духом был я могуч, телом был я здоров.

И недужен я стал. Эта плоть — пепелище,
И уйти принужден я в иное жилище.

Друг, тщеславья вином ты меня не пои.
Ключ живой далеко, тщетны речи твои.

Ты горящую душу спасешь ли от ада?
Лишь источникам рая была б она рада.

О спасенье моем помолись в тишине.
Снизойдет, может статься, создатель ко мне».

Солнце с гор совлекло всю свою позолоту,
И Владыка царей погрузился в дремоту.

Ночь пришла. Что за ночь! Черный, страшный дракон!
Все дороги укрыл мраком тягостным он.

Только черную мир тотчас принял окраску.
Кто от злой этой мглы знал бы помощь и ласку!

Звезды, молвивши всем: «На деяньях — запрет»,
Словно гвозди забили желанный рассвет.

Небо — вор, месяц — страж, злою схвачены мглою.
Вместе пали они в чан с густою смолою.

Мир был черен, как сажа, стонал он в тоске,
Он, казалось, висел на одном волоске.

Таял царь, словно месяц ущербный, который
Освещать уж не в силах земные просторы.

Вспомнил он материнскую ласку. Душа
Загрустила. Сказал он, глубоко дыша,

Чтоб дебир из румийцев, разумный, умелый,
За писаньем по шелку давно поседелый,

Окунул свой калам в сажу черную. Пусть
Он притушит посланьем сыновнюю грусть.

…Стал писец рисовать на шелку серебристом.
Так он слогом блеснул нужным, найденным, чистым:

«Пишет царь Искендер к матерям четырем,
А не только к одной: мир — в обличье твоем.

Убежавшей струи не поймать в ее беге,
Но разбитый кувшин остается на бреге.

Хоть уж яблоко красное пало, — причин
Нет к тому, чтобы желтый упал апельсин.

Хоть согнет ветер яростно желтую розу,
Роза красная ветра отвергнет угрозу.

Я слова говорю, о любимая мать!
Но не им, — только сердцу должна ты внимать.

Попечалься немного, проведав, что ало
Пламеневшего цвета на свете не стало.

Если все же взгрустнешь ты ночною порой,
Ты горящую рану ладонью прикрой.

Да подаст тебе долгие годы создатель!
Все стерпи! Унесет все невзгоды создатель.

Я твоим заклинаю тебя молоком
И своим, на руках твоих, утренним сном,

Скорбью матери старой, согбенной, унылой,
Наклоненной над свежей сыновней могилой,

Сердцем смертных, что к праведной вере пришли,
Повелителем солнца, и звезд, и земли,

Сонмом чистых пророков, живущих в лазури,
Вознесенных просторов, не ведавших бури,

Сонмом пленных земли, сей покинувших край,
Для которых пристанищем сделался рай,

Животворной душой, жизнь творящей из тлена,
Созидателем душ, уводящим из плена,

Милосердных деяний живою волной,
Повеленьем, весь мир сотворившим земной,

Светлым именем тем, что над именем каждым,
Узорочьем созвездий зажженным однажды,

Небесами семью, мощью огненных сил,
Предсказаньем семи самых светлых светил,

Знаньем чистого мужа, познавшего бога,
Чутким разумом тех, в чьем сознанье — тревога,

Каждым светочем тем, что зажжен был умом,
Каждым сшитым людьми для даяний мешком,

Головой, озаренной сиянием счастья,
Той стопой, что спешит по дороге участья,

Многомудрых отшельников светлой душей,
Их всевидящим взором, их верой большой,

Ароматом смиренных, простых, благородных,
Добронравьем людей, от желаний свободных,

Добротою султана к больным, к беднякам,
Нищим — радостным, словно властитель он сам,

Свежим веяньем утра, душистой прохладой,
Угощенья нежданного тихой усладой,

Позабывшими сон за молитвой ночной,
Слезы льющими, странствуя в холод и зной,

Стоном узников горьких в темнице глубокой,
Той лампадой михраба, что в выси далекой,

Всей нуждой в молоке истощенных детей,
Знаньем старцев о немощи старых костей,

Плачем горьких сирот, — тех сирот, у которых
Только скорбь, унижением странников хворых,

Тем скорбящим, что скорбью в пустыню гоним,
Тем, чьи ногти синеют от лютости зим,

Неусыпностью добрых, помогу дающих,
Долгой мукой несчастных, помоги не ждущих,

Тем страданьем, которое рушит покой,
Беспорочной любовью, блаженной тоской,

Побеждающим разумом, — смертным и бедным,
Воздержаньем отшельника, — мудрым, победным,

Каждым словом той книги, что названа «Честь»,
Человечностью той, что у доблестных есть,

Тою болью, с которой о ранах не ропщем,
Тою раной, что лечат бальзамом не общим,

Тем терпеньем, что должен влюбленный иметь,
Тяжким рабством попавшего в сладкую сеть,

Громким воплем безмерной, безвыходной муки,
В дни, когда протянуть больше не к кому руки.

Правдой тех, чей пример благочестья высок,
Откровеньем, которое слышит пророк,

Неизбежной дорогой, великим вожатым,
Помогающим смертным, тревогой объятым,

Тою дверью, земли отстраняющей ложь,—
Той, которою ты вслед за мною уйдешь,

Невозможностью видеть мне лик твой незримый,
Невозможностью слышать твой голос любимый,