Алексей Щавелев - Славянские легенды о первых князьях. Сравнительно-историческое исследование моделей власти у славян

Критический обзор устных преданий, отразившихся в летописи, и их эпических параллелей был подготовлен Е.А. Рыдзевской[122]. В исследовании «полусказочного», «полуисторического» «устного материала» Рыдзевская разделяла дружинные и народные (племенные?) предания. Исследовательница констатировала, что устные источники первых русских летописей были тесно связаны с «мотивами и сюжетами международных бродячих сказаний»[123]. Она подробно исследовала сказание о призвании варягов и поддержала мнение А.А. Шахматова о летописной контаминации нескольких преданий в одно. В работе Рыдзевской подробно разбираются «мотив захвата города хитростью», связанный с рассказом о взятии Киева Олегом Вещим[124], мотивы повествования о походе Олега на Царьград, наконец, мотивы, связанные со смертью Олега[125]. Почти для всех мотивов летописных известий об этом князе Рыдзевская нашла аналогии из скандинавской литературы, а в предании о смерти Игоря, наоборот, увидела влияние античной традиции — рассказа о смерти разбойника Синиса[126].

Исследовательница не сомневалась в том, что и устной традиции принадлежат источники сказания о мести княгини Ольги: параллели этому сказанию выявляются как в скандинавской, так и в восточной (иранской?) традиции[127]. Рыдзевская подробно проанализировала также мотивы «испытания дарами» князя Святослава, «неудачного сватовства» Владимира Святославича, поединка юноши-кожемяки, «чудесного спасения осажденного города» Белгорода[128].

В итоге Рыдзевская пришла к выводу о сложном взаимодействии скандинавской и славянской традиций и взаимном переходе мотивов, который был осложнен влиянием восточных и византийских сюжетов и повествовательных элементов[129]. Однако трудно не заметить, что по количеству сходных мотивов и сюжетов среди аналогий летописным рассказам о первых русских князьях преобладают скандинавские.

В советской историографии возобладал исторический подход как к былинной традиции, так и к сообщениям «начальной летописи». Сказания, былины и летописные известия стали рассматриваться в качестве равнозначных источников по древнейшей истории[130]. Принадлежащее Б.Д. Грекову определение былины как «истории, рассказанной самим народом»[131], приняли почти все исследователи. «Историчность» и древность большинства былинных сюжетов признавались бесспорными[132].

Наиболее последовательно принципов исторического подхода придерживался Б.А. Рыбаков. В частности, он развивал идею о Кие как исторической фигуре — вожде племени полян, повествование о котором восходит к преданию этого племени[133]. Княжение Кия отнесено исследователем к VI в., поход Кия на Царьград — к времени правления византийского императора Юстиниана I[134]. С исторической точки зрения Рыбаков рассматривал сказания об обрах и дулебах, Олеге Вещем, Владимире Святославиче. Сказание же о Рюрике и его братьях он расценивал как книжный конструкт и позднейшую интерполяцию в текст летописи[135].

Более взвешенная историческая оценка сказаний о Кие принадлежит Н.Ф. Котляру. В специальной монографии, посвященной летописным преданиям и легендам, связанным с Киевом[136], он дал ёмкий обзор специфики «историзма» устной традиции[137], проанализировал сюжеты и исторические черты ключевых сказаний ПВЛ и летописания XII в. В частности, Н.Ф. Котляром предложена эволюционная трактовка повествования о Кие. В летописных версиях предания исследователь видит отражение его поэтапного развития — от образа Кия как мифологизированного родоплеменного предка полян к образу князя, военного вождя[138].

В советской историографии продолжилось литературоведческое и текстологическое исследование ранних этапов летописания, в связи с чем неизбежно возникала проблема его устных источников.

М.Н. Тихомиров, разбирая источники первых летописей, использовал обобщенный термин «сказание». В его работе основное внимание уделено достоверности тех или иных сведений летописи и их исторической основе[139]. В трудах А.Н. Насонова среди источников летописей отмечаются «фольклорные (сказочные) источники» и «песни и рассказы»[140]. Сходным образом подходил к этому вопросу Л.В. Черепнин[141].

В исследованиях И.П. Ерёмина поставлен вопрос о соотношении летописных текстов и их фольклорных источников, а также о степени адекватности передачи летописью устной традиции. Среди форм летописного повествования Ерёмин выделяет «летописное сказание, т.е. устное историческое предание в книжной, литературной обработке»[142]. «Народнопоэтическая традиция» признается одним из основных источников ПВЛ[143]. Летописные статьи, созданные на основе фольклора, упомянуты в работе М.Х. Алешковского о типологии летописных текстов[144].

«Следы древнейших исторических сказаний» ПВЛ рассматривались А.Г. Кузьминым. Однако этот исследователь придерживался идеи о раннем возникновении летописания, которое, по его мнению, восходит к X в. Соответственно, доля «устных источников» ранних летописных известий в его выводах оказалась минимальной[145].

Наиболее полный обзор свидетельств интереса древнерусских книжников к фольклору принадлежит Д.С. Лихачёву. Он также проанализировал важнейшие идеологические концепты устной традиции, отраженной в летописных текстах[146], выявил фрагменты летописных текстов, основанных на фольклорных источниках[147]. Согласно Лихачёву, устные предания, лежащие в основе летописной истории, носили по преимуществу родовой характер, отражали представления о героическом прошлом, сохраняли память о славе князей и их героических деяниях.

В обзоре источников ПВЛ исследователь выявил некоторые гипотетические формы сказаний — дружинные песни, «сказы диалогического характера»[148], местные легенды разных земель. Им приведены и самые яркие свидетельства о бытовании устной традиции (из сочинений митрополита Илариона и Кирилла Туровского). Однако эта выборка носит скорее иллюстративный характер, что обусловлено историографической задачей очерка Лихачёва о ПВЛ[149].

На современном этапе изучения устной традиции признается, что письменные источники летописи (прежде всего библейские тексты, византийская и болгарская литература) не могли дать летописцу необходимого материала для решения вопросов, поставленных в начале ПВЛ[150]. Выявлены и проанализированы признаки различных — мифологических, племенных и дружинных — сказаний, отразившихся в летописи[151]. Подробно исследованы сюжет, набор мотивов, правовая лексика и возможный исходный вид сказания о призвании варягов[152], что позволяет сделать вывод о сохранении летописцем целостной фабулы изначального повествования и опровергнуть распространенное со времен А.А. Шахматова мнение о сводном характере летописного сказания, составленного из нескольких топонимических преданий. К этому можно добавить, что основные задачи и идеологические установки Введения к Новгородской первой летописи также требовали обращения летописца к местным фольклорным традициям[153].