Алексей Щавелев - Славянские легенды о первых князьях. Сравнительно-историческое исследование моделей власти у славян

Однако до сих пор соотношение следов оригинальной фольклорной традиции с элементами домысла и реконструкции самих авторов, монахов-христиан, остается предметом дискуссии[154]. Сохраняется мнение о «этикетной апелляции» летописцев к авторитету устной традиции, ссылки на «рассказы стариков» признаются литературным штампом. Ряд исследователей воспринимает легенду о Кие в качестве «примитивного автохтонистского мифа..., использованного, точнее сконструированного летописцем»[155]. Между тем оправданная критика концепции историчности Кия, преобладавшей в советской историографии, не может быть аргументом для опровержения фольклорной (мифоэпической) аутентичности (изначальной принадлежности к устной славянской традиции) предания о нем. Версии сюжета и мотивы, отразившиеся в различных летописных текстах, позволяют сделать вывод о достаточно точном, хотя сокращенном и тенденциозном (проявление особого внимания к доказательствам княжеского статуса героя) воспроизведении предания о Кие в раннеисторической традиции древнерусского государства[156].

Следует отметить ещё несколько перспективных направлений в исследовании раннего летописания и его источников. Это, например, анализ основных «тем» летописания — темы семьи, войны, речи, знамения и т.д.[157], который может стать «прологом» к изучению полного набора мотивов летописного текста, в том числе и восходящих к устной традиции.

Особое значение для данной темы имеет лингво-текстологический анализ ранних известий ПВЛ и Новгородской первой летописи[158], благодаря которому реконструируются механизмы создания истории первыми книжниками. В работе Я.С. Лурье рассмотрены «региональные» (псковский, новгородский) варианты ранней истории, которые могут восходить к различным традициям исторической памяти, в том числе изустной[159].

Проблематика устных источников летописи тесно связана с исследованиями династических легенд, образов древних князей, восприятия власти и ее истоков. Особую роль языческих представлений о власти и княжеском роде и ритуально-обрядовой стороны межкняжеских отношений одним из первых осознал В.Л. Комарович[160]. Он настаивал на «сакральном» характере преданий о Кие и его связи с племенным «культом предков» полян, поскольку эта легенда вписана к контекст повествования о языческих обычаях и обрядах славян[161]. Комарович уделял большое внимание преданиям, связанным с топонимикой, в частности, с названиями курганов князей[162].

Образ князя в системе языческих представлений и его мифологические истоки исследовались в работах А.П. Толочко[163]. Он выявил несколько мифологем, отразившихся в древнерусских памятниках. Это расчленение тела властителя, антропоморфная символика единства рода князей[164], княжеская свадьба, «низкое» происхождение будущего властителя, диархия правителей[165].

Этим же исследователем выполнено и специальное сравнительно-историческое исследование генеалогических легенд, связанных с концепцией «незнатного правителя»[166]. Данный эпический «архетип» можно признать общим для концепций власти восточных и западных славян. Следует также согласиться с тем, что это представление повлияло на оформление сюжета рассказа о сватовстве к Рогнеде «князя-робичича» Владимира.

В последнее время выявлены структурные параллели и мотивные аналогии сказанию о призвании Рюрика и его братьев[167]. Тем самым оно может быть уверенно отнесено к категории легенд о призвании иноземного правителя — основателя династии, бытующих в кельто-германском мире, а значит — выведено из круга славянских преданий, в которых правитель автохтонен[168]. Целая серия современных исследований посвящена мотивам цикла преданий о князе Олеге и княгине Ольге[169], Рогнеде-Гориславе[170], Яне Вышатиче[171].

Ведущую роль для понимания исторического и культурного фона раннего летописания и установления связей летописных текстов с общеславянскими истоками сыграла лингвистическая реконструкция «протолитературы» славян[172].

Общий обзор сюжетов и мифологических черт преданий, отразившихся в славянском летописании, предложен в работах С.В. Алексеева[173]. Эти исследования справедливо акцентируют важную проблему сопоставления исторических традиций разных славянских народов, но во многих случаях являются скорее рефератом предшествующих (в том числе устаревших) выводов и гипотез. Кроме того, в них произвольно сопоставляются поздние и ранние памятники (например, ПВЛ и Хроника Яна Длугоша). Подобный анахронизм присутствует и в обзоре этногенетических легенд славян Г.Ф. Ковалёва[174]. В других современных публикациях на эту тему, как правило, рассматриваются только историографические вопросы использования фольклористических и культурологических методик при исследовании средневековых текстов[175].

Примечания:

1. Мыльников, 1996. С. 258-282; Мыльников, 1999; Филюшкин, 1997. С. 315-324; Чистякова, 1974. С. 216-219; Формозов, 1995. С. 8-28.

2. Толочко, 2005.

3. Ср. разные оценки возможного круга источников труда В.Н. Татищева: Шахматов, 1920. С. 83; Пештич, 1965; Кучкин, 1971. С. 246-262; Клосс, Корецкий, 1981. С. 5-13; Астраханский, 1993. С. 6-35; Добрушкин, 1970/1. С. 24-28; Добрушкин, 1970/2. С. 280-290; Лурье, 1997/2. С. 52-56; Каган, 1995. С. 94-98; Шамбинаго, 1947; Вышегородцев, 1986.

4. Татищев, 1994. С. 96.

5. Там же. С. 352.

6. Татищев, 1995/1. С. 200.

7. Там же. С. 200.

8. Татищев, 1995/2. С. 391.

9. Толочко, 2005. С. 196-245.

10. Карамзин, 1988. Стб. 18.

11. Там же. Стб. 20.

12. Там же.

13. Там же. Стб. 25.

14. Там же. Стб. 26.

15. Там же. Стб. 26-32, 67-74.

16. Там же. Стб. 82, 96, 97-98, 100, 107.

17. Погодин, 1839. С. 173-296.

18. Там же. С. 175.

19. Погодин, 1999. Т. 1. С. 4-5.

20. Там же. Т. 2. С. 364-399.

21. Там же. С. 372.

22. Соловьёв, 1988/4. С. 88, 129, 257. В историческом ключе С.М. Соловьёв интерпретирует и легенды о «свержении Попеля Пястом» и о браке Пржемысла и Либуше (Там же. С. 124, 127).

23. Там же. С. 88.

24. Ключевский, 1987/1. С. 91-94.

25. Там же. С. 94.

26. Там же. С. 98.

27. Там же. С. 123.

28. Там же. С. 98 (подробно сказание о призвании варягов рассмотрено на с. 152-153). См. также: Ключевский, 1989/2. С. 136-148.

29. Ключевский, 1987/1. С. 101.

30. Там же. С. 80, 128-132.

31. Там же. С. 128.

32. Там же. С. 396.

33. Там же. С. 123.

34. Костомаров, 1904.

35. Там же. С. 295, 314.

36. Хрущов, 1878.

37. Хрущов, 1874. С. 178-179.

38. Присёлков, 1913. На невозможность использования «научных фикций» текстологической реконструкции при создании целостной исторической картины указал в рецензии на работу М.Д. Присёлкова А.А. Шахматов (Шахматов, 1914. С. 57-58).

39. Присёлков, 1941. С. 213-246. В другом исследовании М.Д. Присёлков привлекает только договоры «руси» и греков (Присёлков, 1939. С. 98-109).

40. Эти работы опубликованы в разное время, с 1920-х до 1940-х гг., однако их объединяет принадлежность к ключевым школам дореволюционной историографии, общность подхода и методологических принципов. Они созданы в основном в 1920-е гг., а хронологический разброс публикаций обусловлен разрушением исторической преемственности советской историографии по отношению к дореволюционной.