Алексей Щавелев - Славянские легенды о первых князьях. Сравнительно-историческое исследование моделей власти у славян

В самом тексте Слова в скрытом виде доминирует апелляция к устной истории: и «витии-песнетворцы», и «историки-летописцы» «приклоняють своа слухы», т.е. слушают (рассказы о прошлом), «украсить словесы слышащая», т.е. красивыми словами излагают те события, о которых услышали. Здесь подчеркнут именно устный характер механизмов передачи и распространения исторического знания

Если функционально принципы работы «летописцев-историков» и «витий-песнетворцев» противопоставлены, то их цели в трактовке Кирилла сближаются — они выполняют общую «миссию» (социальную роль) носителей и передатчиков информации о подвигах воинов и правителей прошлого. Кирилл Туровский, декларируя общность их задач, противопоставляет именно форму воспроизведения информации о прошлом в этих двух видах истории. Церковных же авторов он призывает использовать опыт и тех, и других. Собственно, Слово выступает в качестве такого синтетического жанра[131]: оно одновременно и записано, и предназначается для произнесения оратором. Как и в названных Кириллом жанрах и формах светской истории, центральной темой его произведения выступают военные подвиги и деяния. В Слове военному делу уподобляются деяния святых отцов, «воевод Божьих», боровшихся с ересью Ария

Подобное противопоставление, хотя и менее явно, выражено в «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона: «Похвалимъ же и мы по силе нашей ... великааго кагана нашеа земли Володимера, вънука старааго Игоря, сына же славнааго Святослава, иже в лета владычествующе, мужьствомъ же и храборъствомъ прослуша въ странахъ многах и победами и крепостию поминаются ныне и словуть. Не въ худе бо и неведоме земли владычьствоваша нъ въ Руське яже ведома и слышима есть всеми четырьми конци земли»[132]. В качестве основной темы истории здесь также выступают военные подвиги и победы, важнейшие деяния князей

Воинские («трудные»[133]) повести упоминаются и в «Слове о полку Игореве»[134], где особое внимание уделяется противопоставлению «старых словес» и «былин сего времени». «Старые словеса», к которым можно отнести песни и речи Бояна, безусловно относятся к устной традиции[135]. Само же «Слово о полку Игореве» названо «повестью», близкой «былинам сего времени». Возможно допущение, что однозначно не истолкованное выражение «былины сего времени»[136] означает «летописные повести». Если так, то в «Слове» также противопоставлены письменная и устная фиксация исторической памяти

Характерное свидетельство о переработке устной традиции при ее письменной фиксации дает «Память и похвала князю Владимиру» Иакова Мниха: «Тако же и азъ, худый мнихъ Иаковъ слышавъ от многыхъ о благовернемъ князе Володимире всея Руския земля о сыну Святославле и мало собравъ от многыя добродетели его написахъ »[137]

Добавлю, что «семантическая оппозиция» «речи — писати» выделяется и в текстах договоров руси и греков, и в первых погодных статьях летописи. Это источники, отражающие самые ранние контакты славяно-русской языческой среды, ориентированной на устное слово, и письменной культуры византийцев. В результате в договорах контаминируются в одной формуле термины «глаголати» и «писати» — «велеша глаголати и писати»[138]

Оппозиция письменной и устной истории, в древнерусской литературе, таким образом, может считаться одним из топосов, не самым распространённым, но важным для древнерусских книжников

В ранней западнославянской историографии подобных значимых текстов выявить не удалось. Видимо, это связано с принципиальным языковым, а значит и культурным разрывом между письменностью (латинской) и живой речью (славянской)

Признаки использования первыми историографами устных преданий можно классифицировать следующим образом:

1. Указания на рассказы конкретных информантов и анонимные ссылки на устные источники. Если круг профессиональных авторов письменных текстов в средневековых обществах оставался ограниченным и замкнутым, то круг носителей устной традиции был гораздо шире. Кроме сказителей информаторами летописцев и хронистов могли выступать любые представители средневекового социума[139]

В древнерусских источниках присутствует небольшая группа известий, связанных с конкретными субъектами — носителями исторической информации. Можно выделить две формы указания на источники — точные указания на информанта и абстрактные отсылки к коллективной исторической памяти

Хрестоматийный пример первого случая — Ян Вышатич, от которого летописец, как он сам сообщает, «слышахъ многа словеса, яже вписахъ в летописецъ». Наряду с Яном Вышатичем, достигшим девяностолетнего возраста, в ПВЛ упоминается монах Киево-Печерского монастыря старец Еремия, который в 60-70-е гг. XI в. «помняше крещение земле Руськыя»[140]. Характерно, что знания о прошлом у этого старца сочетались с возможностью провидеть будущее: «Сему бе даръ дарованъ от Бога проповедаше предибудущая и аще кого видяше в помышленьи обличаше и втайне и наказаше блюстися от дьявола. Аще который братъ умышляше ити из монастыря и узряше и пришедъ к нему обличаше мысль его и утешаше братию аще кому что речаше ли добро ли зло сбудяшется старче слово»[141]

Субъектные ссылки появляются примерно с середины XI в., когда в летописи фиксируются имена конкретных и потенциальных информаторов — представителей близкого ко двору монашества, дружины, княжеской семьи (Феодосий Печерский, сын высокопоставленного дружинника, боярин Иоанн, князь Святоша — Святослав Давыдович[142]). Подтверждением правдивости их рассказов служат возраст, авторитет и праведность («старець добрый живъ лет 90 в старости мастите живъ по закону Божью не хужий бе первых праведник»[143])

Иногда летописец находит подтверждение полученной устной информации в своих письменных источниках. Наиболее характерный случай такого рода — рассказ Гюряты Роговича: «Се же хощю сказати яже слышах преже сих 4 лет яже сказа ми Гюрятя Роговичь новгородець глаголя сице...»[144]. Отметим, что сам Гюрята ссылается на рассказ своего отрока, вернувшегося из похода, а летописец цитирует по этому поводу «подтверждающее» сообщение «Откровения» Мефодия Патарского

В другом случае автор ПВЛ цитирует рассказ «ладожан» (жителей Ладоги): «поведаша ми ладожане»[145]; в качестве «послухов», свидетелей, назван посадник Ладош Павел и «вси ладожани»[146]. Летописец заключает свою аргументацию советом: тот, кто «сему веры не иметь, да почтет фронографа»[147]

Один раз летописец апеллирует к своему личному знанию, информации, полученной без посредников: «...аз грешный первое самовидець, еже скажу не слухомъ бо слышавъ, но само семь началникъ»[148]

Однако в целом в тексте ПВЛ доминирует бессубъектная форма ссылок на устную традицию. Здесь присутствуют абстрактно-безличные отсылки к «общей» для Руси исторической устной памяти: «якоже ркоша» (перед сказанием об Андрее Первозванном); «инии же не ведуще ркоша» (легенда о Кие-перевозчике); «яко же сказують» (легенда о посещении Кием Царьграда); «есть притча в Руси и до сего дне» (легенда об обрах и дулебах); «еже ся ныне зоветь Угорьское» (легенда об убийстве Аскольда и Дира); «иже глаголется Щековица», «словет могила Олгова» (смерть Олега Вещего); «и есть притча и до сего дне» (убийство Ярополка Святославича в Родне). Аналогичное обобщенное обозначение «молвы» фигурирует в Лаврентьевской летописи, перед изложением легенды о вражде внуков Ярослава и Всеслава — «яко ск(а)заша ведущии пре(ж)»[149]