Константин Королев - Мифология Британских островов

Начало этого романтического сказания мы уже сообщили. Рождение Мерлина решено на совете демонов, которые думают обрести в нем единственное средство — снова подчинить своей власти человеческий род, искупленный Спасителем. Мерлин — сын демона, обольстившего невинную девушку, когда, увлеченная гневом, она заснула, позабыв положить на себя знамение креста. Она согрешила бессознательно, ее дух не участвовал в немощи тела; оттого Мерлин, зачатый ею, ускользает из власти злых духов: он лишь наполовину принадлежит аду своим знанием прошлого, которым пошел в отца; но Господь даровал ему еще знание будущего: и тем и другим он служит во благо людям.

Мать его, подозреваемая в прелюбодеянии, осуждена на смерть; но казнь отложена, чтобы дать ей время вскормить ребенка. Мерлин родился таким страшным и волосатым, что на него нельзя было глядеть без страха. По осьмнадцатому месяцу он начинает говорить, оправдывает свою мать перед судьей, который обвиняет ее: «Я хорошо знаю, кто мой отец, но ваша мать лучше знает, кто был вашим отцом, чем моя — кто был моим. Она вдова, а отец ваш еще жив. Если бы вы знали это, вы осудили бы ее первую». Судья наводит справки по указанию мальчика: оказывается, что мать прижила его самого со священником. Тогда он отказывается казнить в матери Мерлина то, что прощает своей, и Мерлин рассказывает ему о тайне своего зачатия.

За этим введением, специально принадлежащим роману, следует известный рассказ о Вортигерне и его магах, о неудачной постройке замка, основание которого необходимо смочить кровью ребенка, рожденного без отца. Маги говорят так потому, что прочли в звездах, что этот ребенок будет причиной их гибели. Первое искание Мерлина послами Вортигерна рассказывается таким образом: «Случилось однажды послам подходить к одному городу большим полем, где играло много детей; между ними был и Мерлин. Ему чудесным образом было известно, что его ищут, и потому, подойдя к сыну одного именитого человека, он ударил его палкой, зная, что тот его выбранит. Он действительно срамит его тем, что он рожден без отца, и то же подтверждает послам. Тогда Мерлин сам подходит к ним и говорит смеясь: “Я тот, кого вы ищете; вы поклялись Вортигерну убить меня и принести ему мою кровь”».

Послы ведут Мерлина к царю. Проходя по базару одного города, они встречают крестьянина, который только что купил новые башмаки и большой кусок кожи. Увидя его, Мерлин разразился смехом. «Видите вы этого крестьянина? — объясняет он на спрос послов. — Последуйте за ним: он умрет, не дойдя до своего дома». Двое из посланных отправляются за крестьянином, который говорит им, что купил новые башмаки, потому что думает идти к святым местам, а кусок кожи — чтобы было чем починить обувь, когда она износится. Вернувшись к Мерлину, послы объявляют, что нашли того человека совершенно здоровым. «Тем не менее последуйте за ним», — отвечает Мерлин. Не прошли мили, как крестьянин внезапно остановился и упал мертвый.

Далее по пути они встречают в другом городе похоронное шествие. Хоронили ребенка. Мерлин снова засмеялся. «Видите ли вы вон того человека, который обнаруживает такую печаль? Он считается отцом ребенка. А теперь посмотрите на священника, что идет и поет впереди. Тому бы человеку не след плакать, а горевать бы священнику, потому что он настоящий отец. Пойдите, спросите мать, отчего ее муж печалится. Она ответит вам: потому что потерял сына. Тогда скажите ей в свою очередь: вы хорошо знаете, что отец ребенка — тот священник, и сам он знает о том, потому что заметил себе день, в который он был зачат». Так сказал Мерлин, и, допрошенная послами, мать во всем созналась, умоляя ничего не говорить мужу, который тотчас бы убил ее.

На третий день — новый смех Мерлина; но о нем рассказывает в этом месте лишь английский текст, который, сохраняя вернее расположение древней саги, передает здесь, с некоторыми отличиями, новеллу о неверности Ганеиды. Французский текст продолжателя де Боронa воспользуется ею при другом случае, несколько изменив мотив: английский пересказ говорит о женщине, переодетой царедворцем (chamberlaine), тогда как во французском романе выведены, наоборот, юноши, скрывающиеся в костюмах царицыных фрейлин.

Мерлин так объясняет, почему он засмеялся:

Царица пристала к ней с предложениями любви, и когда та не согласилась, сказала царю, будто его chamberlaine хотел сделать ей насилие — за что последний осужден на смерть. Поэтому спешите к Вортигерну, заключает Мерлин, и скажите ему, что царица солгала: пусть испытают его chamberlaine; он окажется женщиной. Один из спутников поспешает к Вортигерну объявить ему, что Мерлина ведут и что он то-то сказал о царицыном деле. По испытании chamberlaine действительно оказывается женщиной.

Затем идет известный рассказ о свидании Вортигерна с Мерлином, который открывает ему, почему не строится его замок; борьба драконов и т. д. Мерлин делается советником Вортигерна и впоследствии Утера Пендрагона, к которому французский романист отнес легенду о Chorea Gigantum, рассказанную Гальфридом о брате его Аврелии Амброзии: наоборот, он перенес иные рассказы с Утера на сына его Артура, который становится отныне любимым образом романистов. Отношения к нему Мерлина остаются такие же, как и к его предшественникам; они даже становятся теснее. К Артуру он особенно расположен, оберегает его советами, но его так же трудно приручить, как и прежде: демоническая натура, он ревнив к своей свободе, капризно меняя свой облик, исчезая ненароком, чтоб явиться на помощь в минуту опасности. Эксплуатируя в подробностях старый мотив, романист не дал своему воображению разыграться до забвения основного типа.

Чтобы открыть смысл этих отношений Мерлина, необходимо остановиться на той таинственной роли, какая отведена во всем этом сказании драконам. Дракон является в воздухе метеором, чтобы возвестить смерть Аврелия Амброзия; от него царь Утер назван Пендрагоном; дракон становится воинским знаком, победоносным знаменем, которое нередко носит сам Мерлин; Артур видит во сне борющихся дракона и медведя; о борьбе красного и белого дракона мы не раз упоминали и даже сравнили ее с другой мистической распрей, источник которой следует искать в одной из отреченных легенд средневекового христианства. К этому предположению мы присоединим теперь другое: драконы Вортигерна и вообще всего мерлиновского сказания не объясняются ли из того же апокрифического цикла, к которому мы думаем приурочить и фигуру самого Мерлина? Вспомним дракона-Асмодея, которого в немецком стихотворении XII в. Соломон поймал у источника, опоив его вином. В одном валлийском mabinogi, вероятно относящемся к саге о Мерлине, хотя он сам и не назван, встречается та же черта. Рассказывают, что остров Британию посетило неведомое горе: раздавался такой страшный, оглушительный гром, что люди глохли, женщины рожали преждевременно, у девушек и юношей отнимались чувства, падали звери и хирели деревья. Король Британии Ллуд не знает никакого средства спасения, пока брат его Ллевелис не указывает ему, что гром происходит от великой борьбы, поднявшейся между драконом острова и другим, принадлежащим чуждому народу. Каждый год, в ночь первого мая, последний напрягает все усилия, чтобы вытеснить противника, который в ярости и отчаянии испускает слышанный тобой вопль. «Вели отыскать средоточие острова и выкопать яму, поставь большой сосуд с медом, накрой его платом и стереги. Ты увидишь, как оба дракона поднимутся в воздух и начнут сражаться; когда же они устанут, то спустятся в образе свиней на полотно, чтоб напиться меду. Тогда опусти их вместе с полотном на дно сосуда, где они заснут (опившись), и, завернув их, вели зарыть глубоко под землю в самой уединенной части твоего государства». Как только это сделали, бедствие прекратилось, продолжает далее валлийский mabinogi, который мы потому не считаем достоянием специально кельтской саги, что большая часть mabinogion оказалась, наоборот, переведенной из позднейших французских романов, на что и было указано в своем месте. Таким образом, они не только не открывают нам более древнего источника саги, но в качестве показаний второй и даже третьей руки могут быть употреблены в дело лишь в немногих случаях, когда они одни сохранили подробности, опущенные в дошедших до нас французских текстах.