Константин Королев - Мифология Британских островов

Магические деяния.

Иллюстрация к средневековому рыцарскому роману.

Другой латинской редакцией пользовался Йоханнес Младший в своей «Scala coeli» [27] «Небесная лестница» (лат.). (первой половины XIV в.) и рукописная «Summa recreatorum» [28] «Сумма воссоздания» (лат.). ; о существовании третьей, так называемой versio italica [29] Итальянской версии (лат.). , заставляют заключать некоторые особенности позднейших итальянских переделок. Известен, наконец, армянский пересказ и есть указание на существование древнего сирийского, не говоря уже о множестве переводов и подражаний, без которых не обошлась ни одна новейшая литература. Говорят, что кроме Библии, никакая другая книга не поспорит с «Историей семи мудрецов» в количестве переводов на другие языки. Эта популярность и известные нам приемы средневекового литератора, не стеснявшегося требованием точно воспроизвести лежавший перед ним текст, объясняют то богатое разнообразие, какое отличает один вульгарный пересказ «Истории» от другого. Не только менялись имена действующих лиц, подробности и место новелл, но и вводились новые рассказы, заимствованные из других источников, не имевших ничего общего с «Историей семи мудрецов», от которой оставалась нетронутой одна рамка действия. Все это понятно и совершенно в стиле средневекового литературная ремесла; но, с другой стороны, мы едва ли вправе заключать всякий раз, как в одной из европейских редакций попадется рассказ, не встречающийся в восточных текстах, что здесь пересказчик заимствовался из другого источника. Ведь мы можем только говорить о знакомых нам текстах, а их известно немного, санскритского подлинника мы вовсе не знаем. Легко предположить, что рассказ, который мы считаем теперь за чуждый подлинному сказанию, за внесенный в него позднее, существовал в какой-нибудь древней восточной рецензии, которая, может быть, еще найдется. Встречаясь с повестью о Мерлине в латинском и французско-итальянских пересказах «Семи мудрецов», исследователи ставили вопрос таким образом: в восточных редакциях, насколько они нам известны, Мерлина нет и нет ничего, отвечающего повести «Historia Septem Sapientum» [30] «История семи мудрецов» (лат.). ; с другой стороны, образ Мерлина принадлежит кельтской саге, развивается в особом романтическом цикле. Следствие выходило одно: имя и легенда Мерлина перенесены в «Историю» из романа. Так думают Парис, д’Анкона и, если я не ошибаюсь, большинство исследователей. Но, во-первых, если старофранцузская редакция «Семи мудрецов» принадлежит еще к XII в., то в этом же веке начинает слагаться и романическая легенда о Мерлине у Гальфрида, у де Борона и др.; она тотчас получила местный, очень определенный колорит; приверженцы кельтской теории идут далее, полагая ее искони принадлежащей специально бретонскому преданию. Тем хуже для вопроса: мы с трудом представляем себе, чтобы образ, обставленный столь определенными отношениями, которые только что опоэтизировал роман, мог так быстро опуститься до бесцветной роли, в какой Мерлин является в «Семи мудрецах», где совопросником его выставлен какой-то небывалый император. Естественнее было бы предположить обратный переход. Во-вторых, аргумент, что повесть о Мерлине не нашлась в известных нам восточных текстах «Семи мудрецов», не может быть принят серьезно. Если бы нашелся такой текст с повестью, отвечающей западному рассказу о Мерлине, пришлось бы оставить гипотезу, по которой последний внесен позднее из бретонских сказаний. Мы еще можем надеяться, что такая находка будет сделана: уже Келлер сравнивал новеллу о семи мудрецах с рассказом о царе Баладе в «Калиле и Димне» [31] Царю Баладу снятся ночью восемь страшных снов. Спрошенные им брахманы говорят ему, что дурное предзнаменование может быть устранено только в том случае, если он согласится пожертвовать жизнью самых близких ему существ: жены и сына, племянника и визиря и др., наконец, мудреца Кебариуна. Их кровью надо наполнить цистерну, в которой брахманы и омоют царя. В Баладе это предложение возбуждает сильную нравственную борьбу, он не может ни на что решиться, становится грустен и молчалив. Царица приступает к нему с расспросами и, допытавшись тайны, советует ему обратиться к мудрому Кебариуну, который толкует ему содержание снов, не предвещавших ничего ужасного. Они так и сбываются. Таким образом обнаружены козни брахманов, и царь велит казнить их. Заметим еще содержание первого сна: царь видел двух красных рыб, стоявших на своих хвостах, — это напоминает драконов Мерлина, как, с другой стороны, — брахманов, требующих крови мудрого Кебариунa, мы узнаем в магах, требующих крови Мерлина. . В-третьих, все наше исследование о распространении соломоновского цикла, неоспоримые черты сходства, раскрытые нами между Мерлином, с одной стороны, и Асмодеем-Китоврасом и Морольфом — с другой, утверждают нас в мысли, что оригинал этих типов был восточный, распространившийся путем апокрифа и ереси, образуя наслоения новых повестей и целый цикл романов. Легко предположить, что из того же апокрифического источника, хорошо знакомого средневековому грамотею, повесть о Мерлине проникла и в состав «Семи мудрецов», если не предпочесть мнение, выраженное нами выше, что пересказчик мог найти ее уже в какой-нибудь неизвестной нам восточной рецензии сборника. Таким образом, мы приходим к выводу, что Мерлин найден был в какой-нибудь восточной книге и лишь впоследствии получил право бретонского гражданства. Парис сам недалек от этого взгляда. «Как отличить здесь изобретение от подражания?» — спрашивает он, сравнивая Мерлина в романе и в «Семи мудрецах». «Бретонские певцы и рассказчики почерпали ли из восточных источников? Или, наоборот, восточные авторы книги о Sendebad (?!), или только автор романа о семи мудрецах (разумеется французский или латинский текст) обогатил свой текст армориканской легендой (?!) Не берясь разрешить вопрос, скажу только, что если эта часть книги о Мерлине и заимствована из восточных сказаний, она ничуть не противоречит предположению, что Мерлин действительно существовал в Нортумберленде и был сюжетом чисто национальных легенд». Так далеко может зайти ослепление какой-нибудь излюбленной научной гипотезой.

Сравнение Мерлина с Асмодеем-Китоврасом и типом Морольфа показало нам, что легенда о Мерлине архаистичнее немецкой поэмы и ближе к талмудическо-славянским сказаниям, чем к Морольфу. В ней, например, вовсе нет того комического, площадного элемента, которым немецкий пересказчик так щедро одарил своего героя. Мерлин серьезнее, строже, но и в нем демоническая злоба поступилась своим враждебным характером, чтобы служить лучшим целям. Он находится в исключительно дружественных отношениях с Утером и Артуром; если о нем рассказывалось когда-нибудь, что он похитил жену царя, заменившего в этом сказании библейского Соломона, — я разумею Артура, — то в позднейшем представлении это должно было измениться, согласно с новой постановкой типа, и жену увозил кто-нибудь другой. Одним из любимейших образов романов Круглого Стола была ветреная, влюбчивая супруга короля Артура — Гвиневра (Ginevra, Genievre, Ganievre, Ginover, Gwenhwyvar, Gwennivar, Gvennuvar, Ganora, Vanora, Wander). Она — неверная жена, по преимуществу вечно обманывающая мужа; ее постоянно кто-нибудь увозит. В «Истории» Гальфрида ее похищает племянник Артура, Мордред, овладевающий сверх того престолом дяди. Хольцман замечает по этому поводу, что, сообщая эти сведения, Гальфрид ссылается особенно на чужую книгу, служившую ему источником; ясно, что рассказ не мог быть национальным преданием. В романе Кретьена де Труа «Li romans del chevalier de la Charrette» [32] «[Ланселот, или] Рыцарь телеги» (старофр.). и в прозаическом «Ланселоте», приписываемом современнику его Вальтеру Мапу (XII в.), ее похищает Мелеагант, сын Бадемагуса; в «Персевале» Гюйо, которому следовал Вольфрам фон Эшенбах, волшебник Клингзор; в «Lanzelet» Цацикхофена или его французском оригинале — Валерий. Но самым постоянным любовником и похитителем Гвиневры был Ланселот. Его имя и легенда, не отвечавшие кельтской фонологии и кельтским сказаниям, долгое время не давали покоя кельтологам, преследовавшим свою любимую идею. Приходилось отказаться от него и, пожалуй, согласиться с Парисом, что роман Ланселота — чисто французского изобретения.