Светлана Веселова - Город: от карты к шагам

Париж не научился стареть, эту способность у него отняли масштабные перепланировки Османа, превратившие Париж узких улиц в массивный гомогенный город широких бульваров, который позже без боя сдался индустрии развлечений и продаж. После того, как «очистив, проветрив и украсив» (фр.: d’aérer, unifier et embellir la ville) Париж, Осман вторгся в подземные катакомбы для прокладки канализации и газопровода, по городу поползли слухи, что барона инспирируют «божества снизу, а не Бог с небес».

Впрочем, Париж вел давнюю войну со своими тенями, уже в конце XVIII века он попытался изгнать их, заточив в катакомбы. С 1786 года в подземельях Парижа, там, где Гюго размещает свой знаменитый «двор чудес» – пристанище маргиналов и теней мертвых, начинает складываться оссуарий – перезахоронение костей и черепов, которые свозят со всего Парижа на повозках. Парижские кладбища начинают стеснять город и захоронения, начиная с кладбища Инносан, перевозятся на тысяче повозок в подземные гроты и катакомбы, где перемешанные кости десятков тысяч трупов выкладывают «не без орнаментального изыска» 1. «Поколения мертвых накапливаются в этих мрачных складах […] их количество в двенадцать или пятнадцать раз больше, чем нынешнее население Парижа» 2. Се ля ви, такова судьба Парижа быть геометрической сеткой города, наложенной на уходящий во тьму исторический лабиринт подземелий. Они не совпадают, создавая множество микрополей напряжений. Но между светом и тенью, между жизнью и смертью здесь —искусственно возведенная дамба. И оттого Париж, законодатель моды и гламура, давно уже ни жив, ни мертв, давно уже утратил яркость отпечатка, которая случается только там, где свет и тьма проникаю друг в друга, образуя форму.

Свет и тьма – с ними всю жизнь имел дело Надар, фотограф и воздухоплаватель, поднявшийся над Парижем на воздушном шаре и спустившийся в катакомбы, чтобы сделать фотографии при помощи вспышки. В то время дело фотографа напоминало промысел Бога. Современная цифровая фотография декоративна, она смешивает потоки времени, текущие в разных направлениях, и, как раз поэтому, теряет различие исторических эпох. Городу важно удерживать весь спектр различия собственных исторических времен, чтобы не превратиться в дешевую сувенирную пародию самого себя. В своем разнообразии эти превратившиеся в туристические бренды, наполненные сетевыми магазинами и ресторанами города, становятся до отчаяния похожими. Тщетно перебираясь с улицы на улицу, мы не можем найти в них подлинности места и собственного чувства. Ведь подлинность собственного чувства мы обнаруживаем только по отношению к следам присутствия другого. Лишь кое-где наше воображение еще увлекают разрывы на гладких утопиях нового Парижа: старомодный эркер, стиснутая мансарда, обломок здания или стены подобны обломкам корабля из прошлого, потерпевшего крушение в роковом спрямлении улиц, его части выброшены штормом на чужую землю. Рассматривая их, мы хотели бы отправиться в плавание и достичь иных берегов, историю жизни которых эти фрагменты воплотили в себе. Сады, крыши, изрезанные готическими окнами, дворы, булыжники мостовых, горбатые мосты – эти реликвии разоренных вселенных мы все еще можем увидеть на набережной Целестинцев, в квартале Сен-Поль, на канале Сен-Мартэн. Нам не внятен язык эти заколдованных замков, оттого эти места являются потенциальной пустотой для вариативного наполнения их многими языками. Они —места слома однозначности города. Они рождают призраков, без которых город мертв. Современные четко спланированные функциональные районы, кичащиеся своей полезностью и рациональностью, изгнали непозволительные для живущего в графиках и расписаниях человека разнообразные иллюзии. Они слагаются все более и более из такого безличного содержания и материала, что подавляет любую личную окраску и индивидуальность. Но город жив, покуда он культивирует иллюзии и способен стать стенами нашего воображения.

Название города переводится как «большая гавань». Panormos – объемлющий все порт, прибежище, объявшее воды Тирренского моря и осколки вытеснявших друг друга некогда культур финикийцев, эллинов, римлян, арабов, византийцев, норманнов. Палеромо – это крепкое объятие, заключающее все, чего больше нет. Обожженные солнцем стены хранят тепло очага и дома. Хрупкость разрушающегося города доносит послание из прошлого. Палермо – напоминание об исчезновении, о том, чего нет и что обретает свою возможность быть лишь будучи утраченным. Тени, изгнанные из комфортабельных городов центральной Европы, обретают здесь дом.

Палермо – пристанище смерти. Поэтому он дает жизнь. В отличие от многих европейских городов, испытавших влияние смертеуборочных машин, всеобъемлющей санации и всеобщей стерилизации, Палермо крепко обнимает смерть, храня ее в катакомбах монастыря Капуцинов (Catacombe Convento dei Cappuccini). Сюда уводит via Pindemonte, с широкой, некогда единственной главной улицы Кассаро, соединяющей Порт и Норманнский дворец. Улицы хранят неслучайный росчерк сил, давших жизнь городу. Палермо —это воля короля и притяжение смерти.

Виа Кассаро, по которой золото из гавани перетекало в золотые своды палаты Stanza di Ruggero и дальше, в храм Santa Maria Nuovaи Монреале. А по другую сторону – обитель мертвых с более чем 2000 мумифицированных тел, среди которых, по некоторым версиям, нашло покой тело Веласкеса. «И я вижу вдруг перед собой огромную галерею, широкую и высокую, стены которой уставлены множеством скелетов, одетых самым причудливым и нелепым образом. Одни висят в воздухе бок о бок, другие уложены на пяти каменных полках, идущих от пола до потолка. Ряд мертвецов стоит на земле сплошным строем; головы их страшны, рты словно вот-вот заговорят. Некоторые из этих голов покрыты отвратительной растительностью, которая еще более уродует челюсти и черепа; на иных сохранились все волосы, на других – клок усов, на третьих – часть бороды. Одни глядят пустыми глазами вверх, другие – вниз; некоторые скелеты как бы смеются страшным смехом, иные словно корчатся от боли, и все они кажутся объятыми невыразимым, нечеловеческим ужасом.

И они одеты, эти мертвецы, эти бедные, безобразные и смешные мертвецы, одеты своими родными, которые вытащили их из гробов, чтобы поместить в это страшное собрание. Почти все они облачены в какие-то черные одежды; у некоторых накинуты на голову капюшоны. Впрочем, есть и такие, которых захотели одеть более роскошно – и жалкий скелет с расшитой греческой феской на голове, в халате богатого рантье, лежит на спине, страшный и комичный, словно погруженный в жуткий сон…». Так в 1890 году в «Бродячей жизни» Мопассан описал это царство смерти. Длинные ряды одетых по рангу, полу и положению в обществе тел от бурого до красноватого оттенков, стоят и лежат в галереях вдоль коридоров или висят в нишах в стене, зацепленные крюками вокруг шеи. Кажется, что с наступлением ночи, поглощающей свет и бесчисленные взгляды туристов, мертвецы разыгрывают спектакль жизни, театр теней, которым на самом деле управляла борьба сил, происходящая на другой более низкой сцене (экономический процесс, открывший катакомбы монахов для знатных граждан, конфликт бессознательных желаний и т. д.).