Низами Гянджеви - Хосров и Ширин

Страшись! На сей реке спокойствия печать,

Но ей дано людей спокойно поглощать.

Найти ль цветущий сад, что, побежденный днями,

Не стал бы пустырем с обглоданными пнями?

Пред мудрецом наш мир не горестно ль возник?

Кто сладостно живет, тем горек смертный миг.

Тот, кто весь этот свет со скорбью озирает.

Тот, светочу сродни, сияя, умирает.

Взлюбивших мир сравню с кустом цветов лесных:

Лобзают руки тех, что обезглавят их…

Вот проповедник наш, кричит он: «Как солому,

Брось мир, — я подниму, он пригодится дому!»

А вот подвижник наш, в сто человечьих сил

Он молит: «Скинь его, чтоб я его носил!»

Но если хрупкий мир — расколотая чара,—

Все царства на земле не стоят ни динара.

Гостинец пустоте, небытию припас, —

Та сущность чистая, что обитает в нас.

Сказали мудрецы всезнающие: «Верьте,

Кто плох, а кто хорош, — узнается в день смерти».

Есть женщины, они — мужи в предсмертный миг.

Иной дрожащий муж от смерти прячет лик.

Творец! Когда наткнусь на камень и с разлета

Нырнет моя ладья во мрак водоворота, —

Ты одари меня, под кров благой возьми,

Успокоением возрадуй Низами!

И перешла к Ширин Михин-Бану держава.

От Рыбы до Луны о ней сверкнула слава.

И справедливости возрадовался люд.

Былые узники свободный воздух пьют.

Все угнетенные забыли время гнета:

Ширин с времен своих отбросила тенета.

Уж не взимался сбор у городских ворот,

Налогов не платил за пажити народ.

Облагоденствовав и город и селенья,

Ширин, не ждя даров, сыскала восхваленья.

И вот и перепел и сокол уж друзья,

И даже волк с овцой встречались у ручья.

Народ и дальних мест и живший недалеко,

Царицу полюбил бесхитростно, глубоко.

Обилье все росло, все ширилось оно.

Сам-сто смогло давать единое зерно.

Добра исполнен шах — и щедрых трав цветенье

Рождает не цветы, а ценные каменья.

У злонамеренных сады иссушит рок.

Добра исполнен шах — и путь его широк.

И ширь и тесный лог в его краю счастливом

Гордятся временем и шахом справедливым.

У шаха, коль он — шах, дух не снует во тьме.

Нет злодеяния у шаха на уме.

Но о царе царей к Ширин не мчатся вести.

Хоть царство у нее, но сердце не на месте.

Хоть кейхосровову она имеет власть,

В пустыню смотрит взор, а в этом взоре — страсть.

От караванов ждет и ждет, сгорая, снова

Живительных вестей о странствии Хосрова.

Узнав, что счастлив шах, что, как Юпитер, он

От праха до Плеяд свой прежний поднял трон,

Она рассыпала сокровища, — и люду,

Законы дружбы чтя, их раздарила груду.

Но весть о Маркам ей муку принесла:

Законы Маркам строжайшие блюла.

И в Руме Мариам принудила Хосрова

В великой верности дать клятвенное слово.

Ширин, поведавши о горести такой,

Вздыхая горестно, утратила покой.

«Судьба, — твердит она, — мне все свершает назло».

Ширин, как мул в грязи, в страданиях завязла.

Она царила год, храня свои края,

Ни птахи не спугнув, щадя и муравья.

Как мрак разбойных глаз, и сердце стало темным,

Как буря локонов, и дух стал беспокойным.

Ширин устрашена: ее тоска вот-вот

Честь справедливых дел в смятении сметет.

Другого не нашел сей кипарис исхода,

Чтоб чистым был диван, как в дни былого года,

Как только, чтоб сиял пред ней один — Хосров,

Причина всей тоски и всех кручин — Хосров.

Решительности нет, ее душа устала.

Ведь твердости всегда влюбленным не хватало.

Наместник принял власть и все свершал один.

Ношением венца пресыщена Ширин.

Гульгун навьючен; в путь пуститься вышло время.

Ширин в седле, Шапур ее хватает стремя.

Ширин сбиралась в путь, окружена гурьбой

Красавиц; только тех взяла она с собой,

От коих в дни трудов и в час досужий смеха

И помощь ей была и светлая утеха.

Динары и парчу с собой она взяла.

Четвероногих взять приказ она дала:

«Верблюдов и коней, овец, коров!» И долам

Дано наполниться потоком их веселым.

К чертогу горному спешит она; стада

За нею тянутся, как зыбкая гряда.

И в раковине блеск вновь затаился щедрый.

И драгоценный лал вновь погрузился в недра.

Индийской топи мгла клад убрала от глаз,

В кремнистый лог тоски запрятался алмаз.

Но от жемчужины блеснул окрестный камень.

Так мрачный храм огня вмиг озаряет пламень.

От лика Сладостной, что розовей весны,

Тюльпаны меж камней нежданные видны.

От пламени Ширин, что разгорался яро,

В горячем воздухе все больше было жара.

И царь, проведавши, что друг невдалеке,

В надежде возомнил: срок миновал тоске.

Но страх пред Мариам сражал огонь порыва:

Глядела Мариам в глаза его пытливо.

Не знал он, как завлечь Ширин в свой паланкин,

Не ведал, как бы мог он встретиться с Ширин.

Лишь вестью о Луне, лишь ветром он доволен,

Что плыл с ее путей. Он вновь любовью болен.

Взывая каждый миг: «Где милая моя?»,

Он извивается в томленье, как змея.

Лишь из кармана тьмы явился месяц, — горы

Прикрыли им чело, явив свои просторы.

Из трапезной пошел в опочивальню шах.

Опять одну Ширин в своих он видел снах.

Но лишь его слова о Сладкой зазвучали,

Рот грустной Мариам стал горьким от печали.

В своей тоске поник пред Мариам Хосров.

Ису он поминал среди потока слов.

«Я знаю: хорошо то, что Ширин далеко.

Мне в рану сыпать соль ее не может око.

Все ж радостны враги, поступок мой браня,

И обесславлена она из-за меня.

Когда б сюда Ширин явилась без опаски,

Все к справедливой бы приблизилось развязке.

Из горного дворца позволь Ширин мне взять,

Среди дворцовых дев приют ей оказать.

Когда на лик Ширин взгляну хоть ненароком,

Пускай расстанусь я с моим горячим оком».

Сказала Мариам: «О миродержец! Ты,

Как звезды, на людей взираешь с высоты.

С тобою распрю мир оставил за вратами,

Склоняешь небеса ты властными словами.

Коль имя Сладостной твоей душе — халва,

Тебе не сладостна и неба синева.

Ты с мягкою халвой свои уста сливаешь.

К чему ж остывший рис ты все подогреваешь?

К чему тебе шипы? Здесь каждый финик — твой.

Верь, лишь бездымною все тешатся халвой.

В один ларец меня упрятать с ней — затея

Не вавилонского ли это чародея,

Что знает множество присказок, и народ

Сзываючи, пустить готов любую в ход?

Нас разлучат с тобой Ширин лукавой руки.

Тебе — довольным быть, мне ж — горевать в разлуке.

Ведь чары Сладостной я знаю хорошо.

Такие сказки я читаю хорошо.

Есть жены, до пяти не сосчитают с виду,

А хитростью пути отрежут Утариду.