Джон Ирвинг - Дорога тайн

– Я хочу вернуться в автобус, – сказала Лупе. – Я хочу вернуться в «Потерянных детей», даже если мы… – Она вдруг замолчала и больше не произнесла ни слова, словно какая-то новая мысль пришла ей в голову – или она внезапно увидела в будущем нечто такое, что делало маловероятным (по крайней мере, в ее представлении) возвращение в дом «Потерянных детей».

Понял ли ее Эдвард Боншоу, прежде чем озадаченный Хуан Диего успел перевести просьбу сестры, или Лупе, которая внезапно схватила айовца за руку, достаточно ясно дала понять, чего она хочет, но девочка и иезуит вернулись в автобус. (Этот момент ускользнул от Хуана Диего.)

– Это что-то наследственное – что-то в крови – то, почему они становятся проститутками? – спросил Хуан Диего у Пивного Пуза. (Мальчик, должно быть, подумал о своей покойной матери, Эсперансе.)

– Ты не хочешь верить, что это наследственное, что это «в крови», – сказал Пивное Пузо мальчику.

– У кого в крови? Что за кровь? – вмешался Пако.

Его парик съехал набок, щетина на лице странно контрастировала с розовато-лиловой помадой и с такого же цвета обводкой глаз, не говоря уже о сыпи, похожей на коревую.

Хуан Диего тоже хотел вернуться в автобус; мысль о возвращении в приют «Потерянных детей», несомненно, занимала и мальчика. «Беда не в географии, милый», – вспомнил он, как, не вполне понятно по какому поводу, сказала Флор сеньору Эдуардо. (Разве проблемы Флор в Хьюстоне не были географическими?)

Может, Хуан Диего нуждался в том, чтобы рядом была дарующая чувство покоя кофейная банка со всем ее разнородным содержимым, – он и Лупе оставили банку в автобусе. Что касается возвращения в дом «Потерянных детей», не чувствовал ли Хуан Диего, что это стало бы поражением? (По крайней мере, для него это бы означало своего рода отступление.)

«Я смотрю на вас с завистью, – услышал Хуан Диего слова Эдварда Боншоу, обращенные к доктору Варгасу. – Ваша способность исцелять, изменять жизни…» Варгас тогда прервал его: «Завистливый иезуит звучит как „иезуит в беде“. Только не говорите мне, что вы сомневаетесь, человек-попугай». – «Сомнение – это часть веры, Варгас, а уверенность – это для вас, ученых, которые закрыли другую дверь», – сказал ему Эдвард Боншоу. «Другая дверь!» – воскликнул Варгас.

Вернувшись в автобус, Хуан Диего оглядел тех, кто пренебрег экскурсией. Не только хмурая Долорес – сама Дива – не покидала своего места у окна, но и другие девушки-акробатки. То, что происходило в Мехико или, по крайней мере, в этой части города, едва ли занимало их, тем более не занимали их проститутки. Может быть, цирк избавил девушек-акробаток от необходимости непростого выбора? Может быть, из-за «La Maravilla» Игнасио и вмешивался в судьбу этих девушек на той стадии, когда приходится принимать то или иное решение, но жизнь девушек, продававших себя на Сан-Пабло и Топасио, была совсем иной, чем жизнь акробаток в «Дива-цирке», – по крайне мере, пока.

Аргентинские воздушные гимнасты тоже не выходили из автобуса; они прижимались друг к другу, как будто застыли в ласках – их неприкрытая сексуальная жизнь, казалось, защищала их от падения с трапеции, как делали это лонжи, которые супруги тщательно прикрепляли друг к другу. Гуттаперчевый акробат, Человек-Пижама, растянулся в проходе между сиденьями – ему меньше всего хотелось выставлять публике на посмешище свою гибкость. (В цирке над ним никто не смеялся.) Эстрелла и не собиралась покидать автобус – она оставалась со своими любимыми собаками.

Лупе спала, заняв два места и положив голову на колени Эдварда Боншоу. Лупе было все равно, что Перро Местисо помочился на бедро айовца.

– Я думаю, Лупе напугана. Я думаю, вы оба должны вернуться в «Потерянных детей»… – увидев Хуана Диего, заговорил сеньор Эдуардо.

– Но ведь вы уезжаете, правда? – спросил его четырнадцатилетний мальчик.

– Да, с Флор, – тихо ответил айовец.

– Я слышал ваш разговор с Варгасом, тот, что о пони на открытке, – сказал Хуан Диего.

– Тебе не следовало слушать этот разговор, Хуан Диего, – я иногда забываю, насколько хорош твой английский, – нахмурился сеньор Эдуардо.

– Я знаю, что такое порнография, – сказал Хуан Диего. – Это была порнооткрытка, верно? Открытка с изображением пони – молодая женщина держит пенис пони во рту. Правильно? – спросил миссионера четырнадцатилетний мальчик.

Эдвард Боншоу виновато кивнул:

– Я был в твоем возрасте, когда увидел это.

– Я понимаю, почему это вас расстроило, – сказал мальчик. – Я уверен, что меня это тоже расстроило бы. Но почему это до сих пор вас расстраивает? – спросил Хуан Диего. – Неужели взрослые не могут такое забыть?

Эдвард Боншоу побывал тогда на сельской ярмарке. Хуан Диего вспомнил их разговор с доктором Варгасом.

«В те дни сельские ярмарки были не очень приличные » , – говорил айовец доктору Варгасу.

«Да-да, лошади с пятью ногами, корова с лишней головой. Уродливые животные – мутанты, верно?» – подхватил Варгас.

«И шоу с девушками, подглядывание за обнаженными девушками в палатках – пип-шоу, как это называли», – продолжал сеньор Эдуардо.

«В Айове!» – смеясь воскликнул Варгас.

«Кто-то в палатке этих девиц продал мне порнографическую открытку – она стоила доллар», – признался Эдвард Боншоу.

«Девушка, сосущая у пони?» – уточнил Варгас.

Сеньор Эдуардо выглядел потрясенным.

«Вам знакома эта открытка?» – спросил миссионер.

«Все видели эту открытку. Ее изготовили в Техасе, верно? – сказал Варгас. – Здесь эта открытка всем была известна, поскольку девушка на ней походила на мексиканку…»

Но Эдвард Боншоу перебил врача:

«Там, на переднем плане, был человек – лица его не видно, но он был в ковбойских сапогах и с хлыстом. Это выглядело так, будто он заставил девушку…»

Теперь его, в свою очередь, перебил Варгас:

«Конечно, кто-то ее заставил. Вы же не думаете, что это была идея девушки? – И добавил: – Или пони».

«Эта открытка преследовала меня. Я не мог оторвать от нее глаз – я любил эту бедную девушку!» – сказал айовец.

«А разве не для этого существует порнография? – спросил Варгас. – Зачем же отрывать глаза от этой открытки!»

«Особенно меня беспокоил хлыст», – сказал сеньор Эдуардо.

«Пепе говорил мне, что у вас есть кое-что вроде хлыста…» – начал Варгас.

«Однажды я взял эту открытку на исповедь, – продолжал Эдвард Боншоу. – Я признался священнику, что пристрастился к этой открытке. Он сказал мне: „Оставь ее у меня“. Естественно, я думал, что она ему нужна по тем же причинам, что и мне, но священник сказал: „Я уничтожу ее, если ты мне ее отдашь. Пора оставить бедняжку в покое“».

«Сомневаюсь, что бедняжка когда-нибудь знала покой», – усмехнулся Варгас.