Джон Ирвинг - Дорога тайн

В Эль-Нидо жили две русские семьи, а также несколько немцев.

– Немцы, они повсюду, – только и сказала Дороти.

– Они завзятые туристы, не так ли? – спросил Хуан Диего.

– Они завзятые захватчики, – ответила Дороти, закатывая свои темные глаза.

– Но тебе же нравится здешняя еда, в Эль-Нидо. Ты говорила, что еда хорошая, – напомнил ей Хуан Диего.

– Рис как рис, – только и сказала Дороти, как будто никогда не писала ему, что еда здесь вкусная. Однако, когда Дороти была настроена на «этого парня», ее сосредоточенность впечатляла.

В их последнюю ночь в Эль-Нидо Хуан Диего проснулся при лунном свете, отражавшемся от лагуны; видимо, из-за предшествующего сну пристального внимания к «этому парню» они забыли закрыть занавески. В том, как серебристый свет падал на кровать и на лицо Дороти, было что-то жутковатое. Спящая Дороти казалась чуть ли не безжизненной, как статуя, – словно она была манекеном, который лишь изредка оживал.

Хуан Диего склонился над ней в лунном свете, приблизив ухо к ее губам. Он не ощущал ее дыхания, словно она вообще не дышала – ни ртом, ни носом, – не приподымалась и грудь ее, слегка прикрытая простыней.

На мгновение Хуану Диего показалось, что в ушах его снова звучит голос сестры Глории: «Ни слова не желаю слышать о том, что Богоматерь Гваделупская лежит». На мгновение Хуану Диего представилось, что он лежит рядом с секс-куклой в образе Богоматери Гваделупской – подарком доброго гринго из магазина Дев в Оахаке – и что ему наконец удалось отпилить подставку, освободив вмурованные в нее ноги статуи.

– Ты ждешь, что я что-то скажу? – прошептала Дороти ему на ухо. – Или, может, ты собирался лечь на меня и разбудить, – услышал он ровный голос молодой женщины.

– Кто ты? – спросил Хуан Диего.

Но в серебристом лунном свете он видел, что Дороти снова уснула или притворялась спящей, или ему только показалось, что она разговаривает с ним и что он спросил ее о чем-то.

Солнце садилось; оно задержалось достаточно долго, чтобы пролить свой медный свет на Южно-Китайское море. Их маленький самолет из Палавана летел в Манилу. Хуан Диего вспомнил прощальный взгляд, который Дороти бросила на утомившегося от туристов водяного буйвола в аэропорту.

– Этот буйвол на бета-адреноблокаторах, – заметил Хуан Диего. – Бедное существо.

– Да, ты бы видел его, когда у него была гусеница в носу, – сказала Дороти, еще раз, уже сердито, посмотрев на буйвола.

Солнца зашло. Небо было лиловое, как кровоподтек. По далеким мерцающим огням на берегу Хуан Диего понял, что они летят над землей – море осталось позади. Глядя в маленькое окошко самолета, Хуан Диего почувствовал, как тяжелая голова Дороти коснулась его плеча и шеи; ее голова была твердой, как пушечное ядро.

– Примерно через пятнадцать минут ты увидишь огни города, – сказала Дороти. – Сначала будет кромешная тьма.

– Кромешная тьма? – переспросил Хуан Диего – в его голосе прозвучала тревога.

– За исключением редких кораблей, – ответила она. – Тьма – это Манильский залив, – объяснила Дороти. – Сначала залив, потом огни.

Что его усыпляло – голос Дороти или тяжесть ее головы? Или Хуан Диего чувствовал, как манит его кромешная тьма?

На его плече покоилась голова Лупе, а не Дороти; он сидел в автобусе, а не в самолете; горная дорога змеилась в темноте где-то в Сьерра-Мадре – цирк возвращался в Оахаку из Мехико. Лупе спала, прижавшись к нему, как спящая собака; ее маленькие пальцы уже выпустили на волю два религиозных тотема, с которыми она играла, прежде чем заснуть.

Хуан Диего держал банку с пеплом, – когда Лупе заснула, он взял банку, зажатую у нее между коленями, Лупе устроила войну супергероинь – между фигурками ужасной Коатликуэ и Гваделупской Девы – той самой, которую Хуан Диего нашел на лестнице, спускаясь с Эль-Серрито. Лупе заставила две фигурки стучаться головами, пинаться, заниматься сексом. Было непохоже, что победит безмятежная Дева Гваделупская, а при взгляде на соски Коатликуэ из гремучих змей (или ее змеиную юбку) не оставалось сомнений, что в противоборстве соперниц она представляла подземный мир.

Хуан Диего не стал мешать детской битве супергероинь, которую устроила его сестра из-за идущей в ней религиозной войны. Поначалу казалось, что фигурка святой Гваделупской Девы – неподходящий противник; она молитвенно сложила руки над маленьким, но заметным животом. Вид у Гваделупской Девы был совсем не воинственный, в то время как Коатликуэ выглядела готовой ужалить, как одна из ее извивающихся змей, а вислые груди Коатликуэ могли напугать кого угодно. (Даже голодного младенца оттолкнули бы эти соски из гремучих змей!)

Тем не менее Лупе подвергла эти две фигурки самым разным эмоциональным испытаниям: борьба переходила в секс, и наоборот, и время от времени воительницы испытывали явную взаимную нежность – даже целовались.

Когда Хуан Диего увидел, что Гваделупская Дева и Коатликуэ целуются, он спросил Лупе, означает ли это своего рода перемирие между соперницами – отказ от религиозных разногласий. В конце концов, разве поцелуи – не факт примирения?

– Просто у них перерыв, – вот и все, что сказала Лупе, возобновляя более жестокие безостановочные действия между двумя тотемами; борьба и секс разгорелись с новой силой, пока Лупе не устала и не заснула.

Насколько мог судить Хуан Диего, глядя на Гваделупскую Деву и Коатликуэ в разжавшихся маленьких пальцах Лупе, между двумя стервами так ничего и не было улажено. Как могла неистовая змеиная мать Богиня Земли сосуществовать с одной из этих всезнаек, Дев-бездельниц? – подумал Хуан Диего. Он не знал, что Эдвард Боншоу, сидевший через проход в темном автобусе, видел, как он осторожно взял религиозные фигурки из рук спящей сестры.

Кто-то в автобусе пукал – может, одна из собак, может, человек-попугай и уж совершенно определенно – Пако и Пивное Пузо. (Оба карлика-клоуна выпили много пива.) Хуан Диего уже приоткрыл возле себя окно автобуса, всего на чуть-чуть. Узкого проема было достаточно, чтобы высунуть наружу руку с двумя супергероинями. Где-то в бесконечной ночи – на извилистой дороге через Сьерра-Мадре – были брошены на произвол судьбы в кромешной темноте две грозные религиозные фигурки.

Но что теперь – что дальше? – размышлял Хуан Диего, когда сеньор Эдуардо заговорил с ним.

– Ты не один, Хуан Диего, – сказал айовец. – Если ты отвергаешь одну веру, а потом другую, ты все равно не одинок – Вселенная не безбожное место.

– Что теперь – что дальше? – спросил его Хуан Диего.

Между ними в проходе циркового автобуса с вопросительным видом прогуливалась собака; это была Пастора, овчарка. Она помахала хвостом, как будто Хуан Диего обращался к ней, и пошла дальше.