Алиса Ганиева - Лиля Брик: Её Лиличество на фоне Люциферова века [calibre 3.46.0]

«Лиленок тебе надо ехать полечиться, — волнуется Маяковский. — Если поедешь могу четвертого послать пятьсот долларов» [262]. Деньги он вскоре действительно переводит — через Амторг. Потом таким же способом посылает еще 350 баксов.

Но с итальянского курорта Сальсомаджоре Лиля требует еще:

«Переведи мне телеграфно денег»; «Прошу срочно перевести мне денег. Очень беспокоюсь. Телеграфируй немедленно» [263].

Маяковский, сам гол как сокол, переводит еще сотню долларов. Но Лиля, собираясь из Сальсомаджоре в Рим, жалуется:

«Телеграфируй, есть ли у тебя деньги. Я совершенно оборванец — всё доносила до дыр. Купить всё нужно в Италии — много дешевле» [264].

Маяковский сообщает ей, что «деньгов совсем мало», но всё же, поскребя по сусекам, отправляет еще 250 долларов.

Аппетиты у Лили были пантагрюэлевские. Помимо переведенных телеграфом долларов, она постоянно получала рубли от всех печатавших Маяковского изданий. Гонорарами поэта оплачивались все домашние счета. Но денег всё равно не хватало. Неудивительно, что Краснощеков проворовался! Шкловский, конечно, не преминул посудачить с Дувакиным и на этот счет:

« В[иктор] Ш[кловский]: Она неплохой товарищ. Она не очень жадна.

В[иктор] Д[увакин]: Не очень?

В. Ш.: Не очень.

В. Д.: Но вместе с тем, не заботясь о нем, она всё-таки требовала от него забот, денег и всего...

В. Ш.: Конечно. Требовала.

В. Д.: Вот эта односторонность в этом при односторонности в сторону Маяковского в главном, очень как-то...

В. Ш.: Тут еще одно. Вы подумайте, как трудно зарабатывать деньги систематически несистематическим трудом. Не пишется. А деньги нужны. И нужно денег много. Хотя Брик тратил немного, но тоже надо кормить Брика.

В. Д.: Брик тоже кормился Маяковским?

В. Ш.: Конечно.

В. Д.: А сам почти ничего не зарабатывал?

В. Ш.: Да, не зарабатывал. Но он не рвач.

В. Д.: Она, вы хотите сказать, не скупа?

В. Ш.: Это да, она не скупа.

В. Д.: Она вместе с Маяковским даже щедра. Но быть щедрым за чьей-то спиной — это другое...» [265]

Деньги, впрочем, тратились не зря. Лиля с головы до ног упаковалась в роскошные обновки. В Италии после дневных прогулок она возвращалась в номер с синюшными ногами — восхищенные мужчины-итальянцы выражали свой восторг, щипля ее за икры, — такая у них была мода. Поэтому, когда спустя несколько десятилетий кто-то предложит Лиле съездить в Италию, она откажется — дескать, там щиплются, — будто не осознавая, что уже старуха. С Маяковским встретились в Берлине. Он уже подготовил ей комнату в «Курфюрстен-отеле»: разложил вазы и корзины с цветами, гаванские сигары в нарядных ящичках, деревянные игрушки, цветастый ковер, даже поставил цветущую камелию, достал американский складной утюг и другие подарки. Лиля, в свою очередь, подарила ему иранского слоника с бронзовой инкрустацией.

На волне долгожданной встречи с возлюбленной Маяковский был бы и рад пристать к любимому берегу — попроситься к ней в номер, но понимал, что от этого Лиля, как раковина, совсем захлопнется, и держал себя под контролем. Янгфельдт, к примеру, пишет, со слов самой Лили Брик, что после ужина Маяковский подошел к ее номеру, но «на пороге комнаты он остановился и, опершись о дверной косяк, мягко произнес: “Спокойной ночи, детка. Не буду тебя больше мучить”» [266]. Впрочем, интервьюировавшие Лилю в старости американские исследователи Энн и Сэмюэл Чартер подают этот эпизод совсем иначе: дескать, Лиля была очень даже не прочь, но Маяковский уже и вправду не относился к ней, как мужчина к женщине, — скорее как к якорю и родственной душе: «В этот же вечер, 14 ноября, в берлинской гостинице поэт зашел в ее номер, дверь которого была предусмотрительно не заперта, и, к ее удивлению, заявил: “Спокойной ночи. Больше я никогда не буду к тебе приставать”» [267].

Про роман с Элли Джонс он, конечно же, всё ей рассказал. Как в любой семье со свободными отношениями, амуры вне дома здесь не утаивались. А Лиля была и рада — пусть тешится, главное, чтобы не отрывался от своей Кисы и продолжал обожать, холить, обеспечивать и посвящать ей стихи. Ну а спит пусть с другими — спать с Маяковским она сама не очень любила. Там же, в Берлине, поэт зачем-то сдал анализ на сифилис (вероятно, Лиля и отправила — мало ли что за американка эта Элли Джонс, могла ведь и заразить). А потом они вдвоем по железной дороге пустились в Москву. К встречавшим их Эльзе и Осе Лиля выходила из поезда в эффектной беличьей шубе, следом — преданный Волосит. Ради шубки для любимой стоило и поэкономить, и понадрываться. А дома, в Сокольниках, Маяковского встречал их новый пес — бульдожка Булька.

Евреи, дети, женщины и новоселье

Эльза, постигавшая азы писательского мастерства, в тот год осталась в Москве. Ночевали то в городе, то в Сокольниках, где зимой почти не топили, а спать приходилось чуть ли не с ружьями на изготовку (один из гостей по неосторожности даже прострелил себе палец). В доме плохо запирались входные двери, поэтому к ручкам привязывались стулья, чтобы они в случае чего громыхали и пугали взломщиков. Дорога к трамваю, шедшая через лес, тоже внушала страх. Тем не менее на этой даче на Оленьем Валу постоянно крутились Лилины ухажеры и разная литературная публика: Асеев, Пастернак, Кирсанов, Шкловский, Кручёных, Родченко, Бескин (у которого Лиля даже мимолетно жила в начале 1926-го), некий Яша Эфрон. О последнем Бенгт Янгфельдт рассказывал в одном интервью: «Я ее спрашиваю в письме, кто такой был Яша Эфрон, — это мне было нужно для комментариев. Василий Абгарович (Катанян-старший. — А. Г. ) отвечает, что это была — цитирую — “ничем не примечательная личность, о которой и сказать нечего”. А Лиля в конце письма делает приписку: “Яша Эфрон был очень симпатичный и очень красивый человек”» [268].

Заглядывал и Жан Фонтенуа, рубаха-парень, корреспондент французского информационного агентства «Гавас». Правда, так вышло, что он дважды подложил Брикам свинью. В первый раз — когда привел в их гостеприимный дом Поля Морана, очернившего их в своей книжке (Моран, в частности, зачем-то выдумал, что Лиля куртизанничала даже с балетным танцовщиком Асафом Мессерером и целовалась с ним под дохой в пролетке; сплетня эта жива до сих пор). Во второй раз — когда привел журналиста Берро, который, вернувшись во Францию, начеркал репортаж о Советской России в отвратительных тонах (ну а чего они ждали?). После этого Маяковский пригрозил набить Фонтенуа морду, если тот еще раз приведет к ним француза. (Дальнейшая карьера Фонтенуа сложится эпично: он поработает корреспондентом в Китае, где, по слухам, заведет шашни с женой генералиссимуса и будущего президента Китайской Республики Чан Кайши, потом вернется на родину, свяжется с нацистско-антисемитской Французской народной партией и закончит свою жизнь в Берлине, в боевых рядах Легиона французских добровольцев против большевизма.)