Эмма Гольдман - Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I

С момента ареста я не получила ни строчки от друзей, и ко мне никто не приходил. Я поняла, что меня держали в изоляции. Я получала письма, однако большинство были не подписаны. «Ты дрянная сука-анархистка, — было написано в одном. — Жаль, что я не могу до тебя добраться. Я бы вырвал тебе сердце и скормил бы своей собаке». «Кровожадная Эмма Гольдман, — говорилось в другом, — ты будешь гореть в аду за предательство нашей страны». Третье радостно обещало: «Мы вырежем тебе язык, окунём твою тушу в масло и сожжём тебя заживо». Описания того, что со мной сделают эти анонимные авторы в сексуальном плане, предоставляли сведения о видах извращений, которые ошеломили бы чиновников, занимающихся вопросами морали. Авторы этих писем тем не менее казались мне менее презренными, чем полицейские. Ежедневно мне вручали стопки писем, открытых и прочитанных хранителями американской пристойности и нравственности. В то же время послания от моих друзей до меня не доходили. Было очевидно, что таким образом хотели сломить мой дух. Я решила положить этому конец. В следующий раз, когда мне дали вскрытые конверты, я разорвала их и бросила кусочки в лицо детектива.

На пятый день моего ареста я получила телеграмму. Она была от Эда, который обещал защиту от своей фирмы. «Не стесняйся использовать наше имя. Мы будем стоять за тебя до конца». Я обрадовалась этим заверениям, потому что это освобождало от необходимости молчать о моих передвижениях по делам Эда.

Тем же вечером в камеру пришёл начальник полиции Чикаго О’Нилл. Он сообщил, что хотел бы спокойно со мной поговорить. «Я не хочу тебе угрожать или принуждать тебя, — сказал он, — возможно, я могу тебе помочь». «Было бы очень странно получить помощь от начальника полиции, — сказала я, — но я с готовностью отвечу на ваши вопросы». Он попросил меня детально описать свои передвижения, начиная с 5 мая, когда я впервые встретила Чолгоша, и закачивая днём моего ареста в Чикаго. Я предоставила ему эту информацию, но не упоминала о свидании с Сашей и не называла имён товарищей, у которых останавливалась. Поскольку больше не было ­нужды защищать доктора Каплана, Исааков или Ипполита, я могла дать почти полное описание. Когда я закончила — всё, что я говорила, было стенографировано — начальник О’Нилл заметил: «Если только вы не очень умная актриса, то вы однозначно невиновны. Думаю, вы невиновны, и я выполню свою часть уговора и помогу вам выйти отсюда». Я так удивилась, что даже не поблагодарила его; я никогда раньше не слышала, чтобы офицер разговаривал в таком тоне. В то же время я скептически относилась к возможности успеха предпринятых им усилий, даже если бы он стал что-то для меня делать.

Сразу же после переговоров с начальником я увидела, как изменилось отношение ко мне. Дверь камеры была открыта днём и ночью, и надзирательница сказала, что я могу находиться в большой комнате, пользоваться креслом-качалкой и столом, заказывать себе еду и газеты, получать и отсылать почту. Я сразу же стала вести жизнь светской дамы, весь день принимая посетителей, в основном газетчиков, которые приходили не столько ради интервью, сколько чтобы пообщаться, покурить и рассказать забавные истории. Другие, наоборот, приходили из любопытства. Некоторые журналистки приносили подарки в виде книг или туалетных принадлежностей. Самой внимательной была Кэтрин Леки из газеты, принадлежащей корпорации Хёрст. Она была умнее Нелли Блай, которая приходила ко мне в «Гробницу» в 1893 году, и степень её социального самосознания была намного больше. Сильная и ярая феминистка, она была в то же время привержена делу труда. Кэтрин Леки была первой, кто записал мою историю о допросах с пристрастием. Она так разозлилась, услышав её, что начала пропаганду среди различных женских организаций с целью склонить их поднять этот вопрос.

Однажды сообщили о приходе представителя Arbeiter Zeitung. Я была рада увидеть Макса, который прошептал мне, что ему удалось выбить посещение только в такой роли. Он сообщил, что получил письмо от Эда с новостями, что Хёрст послал своего представителя к Юстусу Швабу с предложением награды в двадцать тысяч долларов, если я приеду в Нью-Йорк и дам ему эксклюзивное интервью. Деньги положат на счёт в банке, доступ к которому будут иметь Эд и Юстус. Макс сказал, что они оба убеждены, что Хёрст даст любую сумму, чтобы упечь меня в тюрьму. «Ему нужно обезопасить себя в связи с обвинениями в том, что он подстрекал Чолгоша к убийству Мак-Кинли», — объяснил он. Республиканские газеты страны на главной странице печатали истории, где Хёрста связывали с Чолгошем, поскольку во время пребывания Мак-Кинли у власти газеты Хёрста постоянно нападали на президента. В одной из газет появилась карикатура, где за спиной Чолгоша стоял издатель и подавал ему спичку, чтобы зажечь фитиль от бомбы. Теперь Хёрст кричал громче всех, требуя уничтожения анархистов.

Юстус и Эд, а также Макс безоговорочно выступали против моего возвращения в Нью-Йорк, но они считали своим долгом рассказать мне о предложении Хёрста. «Двадцать тысяч долларов! — воскликнула я. — Какая жалость, что письмо Эда пришло так поздно! Я бы однозначно приняла предложение. Подумай о борьбе и пропаганде, которую можно было бы организовать!» «Ты как обычно сохраняешь своё чувство юмора, — заметил Макс, — но я рад, что письмо пришло слишком поздно. Твоё положение и так серьёзно, и Хёрст только усугубил бы его».

Ещё один посетитель был адвокатом из офиса Кларенса Дэрроу118. Он пришёл предупредить меня, что я врежу своему делу настойчивой защитой Чолгоша: этот человек сумасшедший, и мне стоит это признать. «Ни один известный защитник не возьмётся за вашу защиту, если вы дружелюбно относитесь к убийце президента, — уверял он. — На самом деле, у вас есть настоящая возможность быть признанной соучастницей преступления». Я потребовала объяснить, почему мистер Дэрроу сам не пришёл, если он так за меня волнуется, но представитель уклонился от ответа. Он продолжал обрисовывать моё дело в мрачных тонах. Мои шансы на выход в лучшем случае были малыми, казалось, слишком малыми, чтобы позволять какой-то сентиментальности их уничтожить. Мужчина настаивал, что Чолгош сумасшедший, все это видят, и кроме того, он полный негодяй, потому что впутал меня в это дело — трус, прикрывающийся женской юбкой.

Мне были противны его доводы. Я сказала, что не желаю чернить благоразумие, характер или жизнь беззащитного человека и что я не хочу никакой помощи от мистера Дэрроу. Я его никогда не встречала, но давно знала, что он был талантливым адвокатом, человеком широких общественных взглядов, способным писателем и лектором. Согласно его газетам, он интересовался анархистами, арестованными во время рейда, особенно Исааками. Казалось странным, что он посылает мне такой достойный порицания совет и ожидает от меня, что я присоединюсь к бешеному хору, желающему отнять жизнь у Чолгоша.