Эмма Гольдман - Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I

Я приехала в управление окружной тюрьмы в окровавленной блузке и юбке, а моё лицо ужасно болело. Никто не проявил ни малейшего интереса и не спросил, почему я избита. Мне даже не дали воды, чтобы умыться. Два часа меня держали в комнате, посреди которой стоял длинный стол. Наконец вошла женщина и сообщила, что меня придётся обыскать. «Хорошо, давайте», — сказала я. «Раздевайся и ложись на стол», — приказала он. Меня уже не раз обыскивали, но никогда не предлагали пройти через такое унижение. «Вам придётся меня убить или приказать своим охранникам уложить меня силой, — заявила я. — В противном случае я этого никогда не сделаю». Она поспешила выйти, и я осталась одна. После долгого ожидания вошла другая женщина и отвела меня наверх, где передала в руки надзирательнице этажа. Та была первой, кто спросил, что со мной случилось. Отведя меня в камеру, она принесла бутылку горячей воды и предложила лечь и отдохнуть.

На следующий день ко мне пришла Кэтрин Леки. Меня отвели в комнату, разделённую стеклянным окном. Мы сидели в полутьме, но как только Кэтрин меня увидела, она воскликнула: «Ради Бога, что с тобой случилось? У тебя всё лицо перекошено!» В тюрьме не разрешалось иметь зеркало, даже самое маленькое, и я не знала, как выгляжу, хотя глаза и губы на ощупь были странными. Я рассказал Кэтрин о столкновении с кулаком полицейского. Она ушла, клянясь отомстить и обещая вернуться после визита к начальнику О’Ниллу. Ближе к вечеру она пришла снова и сообщила, что начальник уверил её, что того офицера накажут, если я его узнаю среди охранников кареты. Я отказалась. Я едва видела лицо того человека и вряд ли могла его узнать. Я сказала Кэтрин, к её огорчению, что, кроме того, увольнение охранника не вернёт мне зуб и не покончит с полицейской жестокостью. «Я борюсь с системой, дорогая Кэтрин, а не с отдельным обидчиком», — сказала я. Но ей было этого мало, она хотела что-то сделать, чтобы вызвать народное недовольство такой дикостью. «Уволить его будет мало, — настаивала она, — его нужно судить за нападение».

Бедная Кэтрин не знала, что ничего не может сделать. Она не могла говорить даже посредством собственной газеты: её историю о допросе с пристрастием отвергли. Она сразу же уволилась. Редактору она сказала, что не может больше работать в таком трусливом издании. Но мне о своих проблемах она не сказала ни слова. Я узнала об этой истории от журналиста другой чикагской газеты.

Однажды вечером, когда я читала книгу, ко мне неожиданно нагрянули несколько детективов и журналистов. «Президент только что умер, — заявили они. — Что ты думаешь об этом? Тебе не жаль?» «Возможно ли такое, — спросила я, — что во всех Соединённых Штатах только президент умер сегодня? Конечно же, многие другие тоже умерли в то же время, возможно, в бедности и нищете, оставив после себя беспомощных иждивенцев. Почему я должна больше жалеть о смерти Мак-Кинли, чем о смерти остальных?»

Карандаши летали по бумаге. «Моё сострадание всегда было на стороне живых, — продолжала я, — мёртвым оно больше не нужно. Несомненно, в этом причина того, что вы все так сострадаете мёртвым. Вы знаете, что вам никогда не придётся сделать что-то для них». «Вот это классный материал, — воскликнул молодой журналист. — Но я думаю, ты сумасшедшая».

Я была рада, что они наконец ушли. Мои мысли были с парнем из Буффало, чья судьба теперь была решена. Какие страдания, психологические и физические, ещё предстоит ему перенести, прежде чем ему позволят сделать заключительный вдох! Как он встретит это последнее мгновение? В его глазах было что-то сильное и решительное, это подчёркивало его нежное лицо. Меня поразили его глаза, когда я впервые увидела его на лекции в Кливленде. Он уже тогда задумал свой поступок или с тех пор случилось что-то особенное, что заставило его это сделать? Что бы это могло быть? «Я сделал это ради людей», — сказал он. Я ходила по камере, стараясь понять возможные мотивы, которые побудили этого юнца исполнить свой замысел.

Вдруг в голове промелькнула мысль: та заметка Исаака в Free Society — обвинение в «шпионстве» Нимана, потому что он «задавал подозрительные вопросы и старался проникнуть в ряды анархистов». Тогда я написала Исааку, требуя доказательств таких возмутительных обвинений. В результате моих протестов Free Society напечатала опровержение с пояснением, что была сделана ошибка. Это меня успокоило, и больше я над этим не задумывалась. Теперь вся ситуация предстала в новом свете, ясная и ужасающая. Чолгош, должно быть, прочитал обвинение; он был до глубины души ранен тем, что его так неверно восприняли люди, к которым он пришёл за вдохновением. Я вспомнила о его желании получить правильные книги. Было видно, что он нашёл в анархизме ответ несправедливости, которая его окружала. Несомненно, именно это побудило его прийти ко мне и позже к Исаакам. Вместо помощи бедный мальчик подвергся нападкам. Не тот ли опыт, ужасно ранивший его душу, довёл его до поступка? Должно быть, были и другие причины, но вероятно, что ему очень хотелось доказать, что он искренний, что он сочувствует угнетённым, что он не шпион.

Но почему он выбрал президента, а не более явного представителя системы экономического угнетения и нищеты? Может, потому, что он видел в Мак-Кинли старательного защитника Уолл-стрит и нового американского империализма, который расцвёл при его администрации? Одним из первых решений его правительства была аннексия Филиппин — акт предательства людей, которых Америка якобы освободила во время испанской войны. Мак-Кинли также олицетворял враждебное и реакционное отношение к рабочим: он неоднократно вставал на сторону хозяев, посылая войска в места забастовок. Я подумала, что все эти обстоятельства, должно быть, сильно повлияли на впечатлительное красивое лицо Леона, бледное и испуганное передо мной.

Меня снова привезли в суд на слушание и снова Буффало не удалось предоставить доказательств моей связи с актом Чолгоша. Представитель Буффало и судья Чикаго, заседающие по этому делу, два часа продолжали словесную борьбу, по окончании которой Буффало лишили добычи. Меня освободили.

С момента моего ареста пресса страны постоянно называла меня спровоцировавшей Чолгоша на его поступок, но после снятия обвинений газеты опубликовали только несколько строк в неприметном углу следующего содержания: «После месячного ареста Эмму Гольдман признали не связанной с убийцей президента Мак-Кинли».

По освобождении меня встретили Макс, Ипполит и другие друзья, с которыми мы пошли в дом Исаака. Обвинения против арестованных товарищей из Чикаго тоже были сняты. Все были в хорошем настроении по поводу моего избавления от того, что все считали роковой ситуацией. «Мы можем быть благодарны любым богам, которые тебя защищают, Эмма, — сказал Исаак, — что тебя арестовали здесь, а не в Нью-Йорке». «Боги в этом случае, должно быть, — это начальник полиции О’Нилл», — сказала я смеясь. «Начальник О’Нилл! — воскликнули мои друзья. — А какое он имеет к этому отношение?» Я рассказала им о своём разговоре с О’Ниллом и его обещании помочь. Джонатан Крейн, журналист и наш друг, разразился громким смехом. «Ты наивнее, чем я ожидал, Эмма Гольдман, — сказал он. — О’Нилл заботился совсем не о тебе, а о своих замыслах! Работая в Tribune, я из первых рук узнал информацию о междоусобице в полицейском отделении». Крейн рассказал о попытках начальника О’Нилла посадить в тюрьму нескольких капитанов за лжесвидетельство и взятку. «Ничто не могло случиться так же вовремя для этих негодяев, как насильственный поступок анархиста, — пояснил он. — Они ухватились за него, как их коллеги в 1887 году; у них появилась возможность выступить защитниками страны и попутно снять с себя обвинения. Но позволять этим птицам становиться героями и вернуться в отделение было не в интересах О’Нилла. Поэтому он тебе помог. Он ловкий ирландец. Однако мы всё равно можем порадоваться, что этот раздор вернул нам нашу Эмму».