Эмма Гольдман - Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I

Учителя и ученики из школы поступали ещё более жестоко. «Ваша тётя Эмма Гольдман — убийца», — дразнили они наших детей. Школа превратилась для ребят в ужасный кошмар. Больше всех доставалось моим племянникам Саксу и Гарри. Гарри горевал из-за насильственной смерти своего героя искреннее любого взрослого в этой стране. Он глубоко переживал позор из-за того, что сестру его собственной матери могли обвинить в этом. Хуже всего, что одноклассники заклеймили его анархистом и преступником. Это преследование усилило его страдания и полностью отдалило от меня. С другой стороны, несчастье Сакса было связано с чувством преданности мне. Его мать и тётя Елена любили Эмму и сказали ему, что она невиновна. Им лучше знать, чем одноклассникам. Их бурная агрессия всегда его отталкивала, а теперь он тем более стал их избегать. Моё неожиданное появление и то, как я ­обхитрила полицейского у входа, оживило воображение Сакса, и он стал ещё больше мной восхищаться. О переживаниях говорили его вспыхнувшее лицо и сверкающие глаза. То, как он весь вечер крутился около меня, показывало больше, чем могли сказать дрожащие губы.

Попасть в такую гавань любви и покоя в кругу семьи было бальзамом на мою больную душу. Даже Лина, которая раньше часто критиковала мою жизнь, теперь проявляла теплоту и привязанность. Брат Герман и его милая жена окружали меня заботой. Неминуемая опасность, которая мне угрожала, помогла установить связь между мной и семьёй, более сильную, чем когда-либо раньше. Я хотела продлить своё счастливое пребывание в Рочестере, чтобы оправиться от тяжёлого чикагского испытания. Но мысль о Чолгоше не давала мне покоя. Я знала, что в Нью-Йорке смогу что-нибудь для него сделать.

На Центральном вокзале меня встретили Егор и двое приятелей, с которыми мы провели прекрасные два месяца в Рочестере. Егор выглядел взволнованным; он изо всех сил старался найти для меня комнату, но не получилось. Никто не хотел сдавать даже меблированную комнату Эмме Гольдман. Наши друзья, у которых оказалась свободная комната, не могли рисковать, приглашая меня пожить с ними, из страха быть выселенными. Один из мальчиков предложил мне поселиться в его комнате на пару ночей. «Не стоит волноваться, — успокоила я Егора, — пока что мне есть, где остановиться, а за это время я найду квартиру».

После долгих поисков жилья я поняла, что брат не преувеличивал. Никто не хотел меня принять. Я пошла к одной молодой проститутке, которую когда-то выхаживала. «Конечно, малышка, оставайся здесь! — поприветствовала она меня. — Мне до смерти хочется помочь тебе. Я пока посплю у подружки».

За ободряющей телеграммой, которую я получила в Чикаго от Эда, последовала куча писем, уверяющих меня, что я могу рассчитывать на любую помощь: деньги, поддержку, совет и, прежде всего, на его дружбу. Было приятно осознавать, что Эд остался таким непреклонным. Когда мы встретились в Нью-Йорке после моего приезда, он предложил пожить в его квартире, пока он с семьёй побудет у друзей. «Там мало что изменилось, — заметил он. — Все твои вещи остались нетронутыми в комнате, которая для меня святая святых. Я часто вспоминаю там о нашей совместной жизни». Я поблагодарила его, но не могла принять такого щедрого предложения. Он был слишком тактичен, чтобы настаивать, но рассказал мне, что его фирма должна мне несколько сотен долларов вознаграждения.

«Мне очень нужны деньги, — призналась я, — чтобы послать кого-то в Буффало повидаться с Чолгошом. Возможно, получится что-то для него сделать. Нам также нужно срочно организовать массовый митинг». Он смотрел на меня в замешательстве. «Дорогая, — сказал он, качая головой, — ты очевидно не знаешь о панике, которая царит в городе. Невозможно снять ни одного зала во всём Нью-Йорке, и никто, кроме тебя, не захочет говорить за Чолгоша». «Но никого не просят восхвалять его поступок! — спорила я. — Конечно же, в радикальных кругах найдётся несколько человек, способных к состраданию обречённому человеку». «Способных возможно, — сомневаясь сказал он, — но недостаточно храбрых, чтобы это озвучить сейчас». «Наверно, ты прав, — признала я, — но я намерена удостовериться в этом».

Мы послали доверенного человека в Буффало, но он скоро вернулся, сказав, что не смог увидеться с Чолгошом. Он рассказал, что к нему никого не пускают. Дружелюбный охранник по секрету рассказал нашему посланнику, что Леона неоднократно избивали до потери сознания. Он так выглядел, что к нему не допускали людей и по этой же причине не возили в суд. Мой друг также сообщил, что, несмотря на все страдания, Чолгош ни в чём не признался и никого не впутал в свой поступок. Леону послали записку через того охранника.

Я узнала, что в Буффало пробовали нанять адвоката для Чолгоша, но никто не хотел браться за его дело. Это заставило меня ещё более решительно высказываться в защиту бедняги, которого все бросили. Однако вскоре я убедилась, что Эд был прав. Никто из англоговорящих радикальных групп не соглашался на участие в митинге, где обсуждался бы поступок Леона Чолгоша. Многие были готовы протестовать против моего ареста, осуждать допрос с пристрастием и то, как со мной ­обращались. Но они не хотели иметь ничего общего с делом Буффало. Наши американские товарищи настаивали, что Чолгош не является анархистом и что его действие нанесло движению непоправимый ущерб. Даже большинство еврейских анархистов соглашались с подобным мнением. Яновский, редактор Freie Arbeiter Stimme, пошёл ещё дальше. Он продолжал кампанию против Чолгоша, а также осуждал меня как безответственного человека и заявлял, что больше никогда не станет говорить на одной трибуне со мной. Единственными, кто не потерял головы, были товарищи из романских стран — итальянские, испанские и французские анархисты. В своих изданиях они перепечатали мою статью о Чолгоше, которая появилась в Free Society. Они с сочувствием писали о Леоне, объясняя его поступок прямым последствием нарастающего империализма и реакции в Соединённых Штатах. Романским товарищам не терпелось помочь мне во всём, что бы я ни предложила, и было приятно осознавать, что хотя бы некоторые анархисты сохранили свои убеждения и смелость в этом дурдоме, полном бешенства и трусости. К сожалению, иностранные группы не могли добиться внимания американского общества.

В отчаянии я зацепилась за надежду, что настойчивостью и уговорами мне удастся склонить некоторых социально активных американцев выразить обычное человеческое сострадание Леону Чолгошу, даже если они считают, что стоит осудить его действие. Каждый день приносил всё больше разочарования и боли. Мне пришлось признать, что я сражалась против эпидемии жалкого страха, которую было невозможно преодолеть.