Эмма Гольдман - Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I

Двадцать два года — ежедневная, медленная, невыносимая смерть! Саша считал, что с честью исполнил свой долг. Подошёл конец. Теперь он должен был умереть, как и запланировал, — но по своей воле, от своей руки. Он не хотел, чтобы его умертвил враг: тогда цена покушения сошла бы на нет. Саша просил меня больше не помогать ему, а лишь и дальше объяснять смысл акции нашим товарищам. Он был уверен, что никто другой не понимает и не чувствует его мотивы так же хорошо, как я. В конце письма Саша признавался, что очень скучает по мне: «Если бы только можно было ещё раз заглянуть тебе в глаза, прижать к груди… но мне отказано в свиданиях. Остаётся только думать о тебе — моей подруге, моей соратнице. И никакая сила в мире не сможет отнять у меня эти мысли».

Я почувствовала, что Саша вознёсся духом над земной суетой. Мои смутные мысли теперь словно осветила путеводная звезда. Да, на свете есть нечто большее, чем личная привязанность или даже любовь — это всеобъемлющая преданность до последнего вздоха.

Ужасный приговор, вынесенный Саше, побудил Моста обрушиться в Freiheit с жёсткой критикой на пенсильванские суды и преступного судью: мыслимо ли, человека приговорили к двадцати двум годам, хотя по закону тут предусматривается не более семи лет! После этой статьи я ещё больше возненавидела Моста: не он ли сделал всё для того, чтобы истолковать превратно Сашин поступок? Я была уверена, что Сашу не посмели бы посадить в тюрьму по ложным обвинениям, если бы радикальные силы единым фронтом выступили в его защиту, и потому Мост ещё более повинен в бесчеловечном приговоре, чем даже суд штата Пенсильвания.

Но всё же у Саши были друзья, доказавшие свою верность с самого начала — и вот уже две группы организовывали кампанию за смягчение приговора. В группе Ист-Сайда состояли представители разных социальных слоёв, в том числе рабочие и ведущие еврейские социалисты. Среди них были и старый русский революционер Михаил Заметкин, и Льюис Миллер — энергичный мужчина, имевший влияние в гетто. Особенно ревностно взялся за дело Исаак Гурвич, сравнительно недавно приехавший в Америку после сибирской ссылки. Помогал и Шевич — всё это время в газете Volkszeitung, где он был главным редактором, появлялись материалы в Сашину защиту. Нельзя забыть и о нашем друге Золотарёве, Анне Неттер, молодом Михаэле Коне… Таков был примерный круг лиц, наиболее активных в ист-сайдской группе.

Движущей силой американской группы стал Дайер Лам — человек исключительных способностей, поэт и писатель, философ, экономист. Его союзниками были Джон Эдельман — талантливый архитектор и публицист, Уильям Оуэн — англичанин с незаурядным литературным дарованием, а также известный немецкий анархист Юстус Шваб.

Эта подлинная солидарность в защите не могла не греть надеждой мою душу. Я рассказывала Саше обо всех наших усилиях, описывала их в самых ярких красках, чтобы хоть как-то ободрить его. Но все попытки смягчить его приговор были тщетны: мой любимый по-прежнему был накрепко зажат в тисках двадцатидвухлетнего срока. «Нет необходимости стараться, — писал он. — Чтобы смягчить приговор, нужны годы, а я знаю, что ни Фрик, ни Карнеги этого никогда не допустят. Совет по помилованию в Пенсильвании и пальцем не пошевелит без их одобрения. Да я и сам не продержусь долго в этой могиле». Но я неумолимо продолжала бороться, не позволяя себе впасть в уныние от удручающего тона писем. Я знала, как непреклонен мой Саша — он обязательно воспрянет духом и не позволит себя растоптать. Только эта надежда и придавала мне сил. Я присоединилась к заново организованной кампании по защите, и вечер за вечером на собраниях объясняла смысл Сашиного поступка.

В начале ноября в Сашиных письмах появились первые признаки возрождения интереса к жизни. Теперь ему полагалось одно свидание в месяц, но только с кем-то из близких родственников — и вот он просил меня сообщить об этом его сестре в Россию. Я поняла, что он имеет в виду под этим, и сразу же написала, чтобы он получал разрешение.

Меня приглашали выступить в Чикаго и Сент-Луис на грядущей годовщине событий 11 ноября, и я решила совместить поездку со свиданием — притвориться Сашиной замужней сестрой по фамилии Нидерман. Я была уверена, что тюремная администрация не располагает подробными сведениями о Сашиной сестре, и меня не разоблачат. Эмму Гольдман тогда знали мало, а на всех имевшихся газетных фотографиях даже я не могла узнать себя. Увидеть моего мальчика, обнять его, подарить ему надежду и мужество — только этими надеждами я жила теперь все дни.

Шла лихорадочная подготовка к отъезду. Первая остановка — Сент-Луис, потом Чикаго и, наконец, Питтсбург… За несколько дней до отъезда пришло письмо от Саши. Внутри я нашла разрешение на свидание 26 ноября от начальника тюрьмы на имя миссис Е. Нидерман, сестры заключённого А-7. Саша просил меня уговорить сестру задержаться в Питтсбурге на два дня: ввиду того, что она проделала такой долгий путь из России, начальник обещал дать ей второе свидание. Я ошалела от радости и с нетерпением отсчитывала каждый час до нашей встречи. Разрешение на свидание стало моим талисманом, с которым я не расставалась ни на секунду.

В День благодарения, ранним утром, я прибыла в Питтсбург. Меня встретили Карл Нольд и Макс Мецков — немецкий товарищ, верный защитник Саши. Нольда и Бауэра отпустили под залог; теперь они ожидали суда за «пособничество в покушении на жизнь Фрика». Некоторое время я переписывалась с Карлом и теперь была несказанно рада увидеть того, кто был так добр к Саше. Он оказался черноволосым молодым человеком небольшого роста, болезненным на вид, но с умными глазами. Мы поздоровались как старые друзья.

Вечером мы с Мецковом отправились в Аллегени. Мы решили, что Нольду лучше остаться: за ним то и дело следили сыщики — а вдруг они узнают меня раньше, чем я проникну в тюрьму? Мецков остался ждать моего возвращения неподалёку от тюрьмы.

Серое каменное здание, высокие грозные стены, вооружённые охранники, угнетающая тишина зала ожидания, бесконечно тянувшиеся минуты — всё это давило на меня. Напрасно я старалась отбросить тягостные чувства. Наконец раздался суровый голос: «Пройдёмте, миссис Нидерман». Меня провели по извилистым коридорам через несколько железных дверей до маленькой комнаты. Там был Саша, а рядом с ним — высокий охранник.

Первым желанием было подбежать к любимому, расцеловать его, но присутствие охранника сдерживало меня. Тогда Саша сам подошёл ко мне и обнял. Потом он наклонился и поцеловал меня, и я почувствовала, что у меня во рту оказался маленький предмет…

Много недель я ждала этой встречи, тысячи раз прокручивала в голове, как я скажу Саше о своей любви и вечной преданности, о борьбе за освобождение… но всё, что я могла делать теперь — сжимать его руку, смотреть ему в глаза.