Эмма Гольдман - Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I

На собрании я выступила в новой для себя роли председателя — больше на неё никто не согласился. Всё прошло очень оживлённо: выступающие как один расхваливали Сашу и его поступок. Я всей душой ненавидела те условия, из-за которых идеалистам приходилось прибегать к насилию — и потому страстно превозносила Сашино благородство, самоотверженность, альтруизм.

Наутро все газеты написали о моей речи, назвав её «яростной». «Сколько ещё этой опасной женщине позволят оставаться на свободе?» — вопрошали они. Ах, если бы они только знали, как я жаждала расстаться с ней и во всеуслышание заявить о своей преданности Делу!..

Хозяин новой квартиры сказал Пеппи, что я должна съехать, иначе нам обеим придётся освободить квартиру. Бедная Пеппи, как она настрадалась из-за меня! В день нашего собрания я поздно вернулась домой и не смогла найти в сумочке ключ от ночной двери, хотя была уверена, что положила его туда утром. Мне не хотелось будить привратника, и я села на крыльцо и стала ждать, пока не придёт какой-нибудь жилец. Наконец меня впустили в дом, но когда я попробовала открыть дверь в нашу квартиру, та не поддалась. Я несколько раз постучала, но ответа не последовало. Я встревожилась — вдруг что-то произошло? — и заколотила в дверь изо всех сил. ­Вышла служанка и сказала, что «хозяйка» велела мне держаться подальше от этой квартиры, потому что устала от придирок владельца дома и полиции. Я оттолкнула служанку и вбежала к Пеппи в кухню, стала её грубо трясти, обзывать трусихой. Потом я стала собирать свои вещи в спальне, а Пеппи вдруг расплакалась. Она ревела и говорила, что боится за своих детей — они так напуганы сыщиками… Я молча вышла.

Я отправилась к своей бабушке. Она уже очень давно не видела меня и теперь была шокирована моим видом: я показалась ей больной и несомненно требующей внимания и ухода. Бабушка владела овощной лавкой на углу 10-й улицы и авеню Б; там же имелось две комнаты, в одной из которых жила бабушкина дочь с семьёй. Единственным помещением, где я могла бы расположиться, не потеснив остальных, оказалась кухня. Бабушка предложила раздобыть койку, а пока, накормив меня завтраком, она вместе с дочерью помогала мне обустроиться на новом месте.

В газетах сообщалось, что Фрик выздоравливает. Ко мне приходили товарищи и утверждали, что Саша «провалил дело». Некоторые имели наглость предположить, что Мост, возможно, был прав, когда назвал пистолет «игрушечным». Это затронуло меня за живое. Я знала, что Саша не так уж силён в стрельбе — правда, иногда на немецких пикниках он участвовал в стрельбе по мишеням, но разве это серьёзно? Я была уверена, что в Сашиной неудаче виноват плохой револьвер — на хороший денег не набралось.

Может, Фрик пошёл на поправку из-за усиленного ухода? Ведь у его кровати неусыпно находились лучшие хирурги Америки. Да, должно быть, так и есть: в нём застряли три пули, и помочь выздороветь тут могло лишь богатство. Я пыталась объяснить это своим товарищам, но большинство из них сочли мои слова неубедительными. Некоторые даже намекали, что Саша якобы сейчас на свободе. Я впала в истерику: да как они посмели усомниться в Саше? Надо написать ему и попросить положить конец этим ужасным слухам!

Вскоре от Саши пришло довольно резкое письмо. Он не понимал, как я могу требовать объяснений: ведь я как никто другой должна была понимать, что главное в его поступке — мотив, а не успех или неудача! Мой бедный, измученный мальчик! Сквозь строчки я видела, как он раздавлен тем, что Фрик выжил. Да, Саша прав — важен мотив, а в нём никто не мог усомниться.

Шли недели, но не приходило ни единой новости о том, когда начнётся суд над Сашей. Он по-прежнему содержался в Питтсбургской тюрьме с убийцами, но поскольку состояние Фрика улучшилось, то значительно улучшился и Сашин законодательный статус. Теперь его не могли осудить на смертную казнь. Через товарищей из Пенсильвании я узнала, что по закону за такое преступление грозит семь лет. Надежда поселилась в моём сердце: семь лет — это, конечно, долго, но ведь Саша сильный, он всё переживёт со своей стальной выдержкой. И я ухватилась за новый призрачный шанс.

Жизнь в бабушкиной квартире не складывалась: оставаться дальше там, где и без тебя много народу, было нельзя. Я подыскивала себе комнату, но моё имя отпугивало хозяев. Друзья советовали мне называться вымышленным, но я не хотела прятаться.

Я часто просиживала до трёх утра в кафе на 2-й авеню или ездила на конке в Бронкс и обратно. Бедные старые лошади смотрелись такими же усталыми, как я, и бежали очень медленно. На мне было платье в сине-белую полоску и длинное серое пальто, напоминающее форму медсёстры. Вскоре я поняла, что оно-то во многом и защищает меня. Кондукторы и полицейские часто интересовались: никак у вас закончилась смена? Вышли отдышаться? Один молодой полицейский с Томпкинс-сквер был особенно заботлив: он часто рассказывал мне что-нибудь с обаятельным ирландским говором или предлагал вздремнуть под его присмотром. «Ты совсем замучилась, детка, — пожалел меня он. — Не многовато ли работаешь?» Я ответила, что работаю круглые сутки с перерывом в пару часов, а внутри себя засмеялась — полицейский меня охраняет! Интересно, как бы мой кавалер повёл себя, узнав, что за птица на самом деле эта скромная медсестра.

На 4-й улице около 3-й авеню я часто проходила дом с вывеской «Сдаётся комната с мебелью». Однажды я решилась зайти. Имени у меня не спросили. Цена за такую маленькую ­комнату оказалась немалой — четыре доллара в неделю. Обстановка показалась мне довольно странной, но жильё я всё же сняла.

К вечеру я заметила, что все квартиры в доме заняты девушками. Сначала я не придала этому особого значения, потому что была целиком поглощена обустройством на новом месте. Я закончила разбирать вещи и книги только спустя несколько недель. Было так приятно вымыться с мылом, лечь в чистую постель… Я рано легла спать, но ночью проснулась от стука в дверь. «Кто там?» — полусонно спросила я. «Виола, ты что, не впустишь меня? Уже двадцать минут стучу. Что такое? Ты же сказала, сегодня можно прийти». «Вы ошиблись дверью, мистер, — ответила я. — Я не Виола».

И с той поры каждую ночь стали происходить похожие истории: мужчины звали Анетту, Милдред, Клотильду… До меня, наконец, дошло, что я живу в борделе.

Рядом с моей комнатой жила молодая и симпатичная девушка, и однажды я пригласила её на кофе. От неё я узнала, что наш дом не «обычный» бордель с хозяйкой: сюда позволено приводить мужчин самим. Она спросила, как у меня идут дела — я же такая молодая и наверняка неопытная… Когда я сказала, что работаю простой швеёй, девушка только посмеялась. Только через какое-то время мне удалось её убедить, что я не ищу клиентов, а лучшего места, чем дом, заполненный модницами, мне нигде не найти. Я задумалась, остаться ли здесь или всё-таки съехать. Мне становилось плохо, когда я думала о жизни местных девушек. Тот любезный незнакомец был прав — у меня нет сноровки для их ремесла. Я боялась ещё и того, что газетчики разузнают, где я живу. Они итак уже создали отталкивающий образ анархистов, а лакомая новость, что Эмму Гольдман нашли в борделе, только подольёт масла в огонь. Да, переезд нельзя было откладывать, но я всё же осталась. Жизнь без Сашиной поддержки оказалась тяжела, но ряды бездомных мне пополнять совсем не хотелось.