Эмма Гольдман - Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I

До конца недели я уже стала доверенным лицом многих девушек. Они будто состязались друг с другом в любезности ко мне: просили что-нибудь сшить, помогали в разных мелочах. Впервые после возвращения из Вустера я снова зарабатывала себе на хлеб. У меня появился свой угол и новые друзья. Но беззаботной жизни не суждено было продлиться долго.

Напряжение между Мостом и нашей группой нарастало. Едва ли не каждую неделю в Freiheit появлялись оскорбления в мой или Сашин адрес. Очень больно было читать клевету на себя от того, кто когда-то любил меня, но видеть, как опорочивают Сашу, было ещё невыносимее. 27 августа в Freiheit вышла статья Моста Attentats-Reflexionen («Размышления о политических убийствах»), в которой полностью отрицалось всё то, что Мост раньше столь яростно отстаивал. Десятки раз Мост призывал нас совершать акты насилия, сам попал в тюрьму за прославление тираноубийства — и теперь он, воплощение бунта, отвергал идею аттентата! Интересно, он правда верит в то, что написал? Он правда так возненавидел Сашу или просто защищает себя от обвинений в соучастии? Мост позволил себе даже гнусные измышления о подлинных мотивах Сашиного поступка. Когда-то он подарил мне новый мир, полный цвета и красоты, а теперь предал свой идеал и всех нас.

Я решила бросить Мосту публичный вызов. Нужно было вывести его на чистую воду, заставить объясниться в столь резкой смене убеждений перед лицом опасности. В газете Anarchist опубликовали мой ответ на его статью, где я требовала правды и называла Моста предателем и трусом. Две недели я ждала ответа от Freiheit, но ничего не происходило. Ему нечем было оправдаться. Я купила нагайку.

На следующей лекции Моста я села в первом ряду, рядом с низкой сценой. Под своим длинным серым плащом я сжимала нагайку. Когда Мост вышел к аудитории, я встала и громко произнесла: «Я пришла потребовать доказательств твоих обвинений в адрес Александра Беркмана».

Мгновенно воцарилась тишина. Мост пробормотал что-то вроде «истеричка», но больше ничего не сказал. Тогда я подскочила к нему с нагайкой и стала хлестать по лицу и шее, потом переломила нагайку через колено и бросила обломки в Моста. Всё произошло так быстро, что никто не успел меня остановить.

Тут я почувствовала, что меня резко тянут назад. «Вышвырнуть её вон! Побить её!» — кричали вокруг. Разъярённая толпа осыпала меня угрозами, и всё бы кончилось плохо, если бы Федя, Клаус и прочие друзья не пришли ко мне на помощь. Они подхватили меня и вынесли из зала, расталкивая людей.

Новое мнение Моста о политических убийствах, его неприятие Сашиной акции, догадки по поводу его «истинных» мотивов, оскорбления в мой адрес вызвали обширную дискуссию в анархистских рядах. Это был уже не просто раздор между Мостом, Пойкертом и их последователями — буря разразилась во всей анархической среде, расколовшейся на два вражеских лагеря. Некоторые поддерживали Моста, другие восторгались Сашей, и эта пропасть так разрослась, что меня даже не пустили на еврейское собрание на Ист-Сайде — цитадель поклонников Моста. Публичное наказание их обожаемого учителя превратило меня в изгоя.

А тем временем мы с нетерпением ожидали, когда назначат дату Сашиного суда, но новостей всё не было. 19 сентября меня пригласили прочесть лекцию в Балтиморе. Я уже поднималась на трибуну, когда мне передали телеграмму: суд состоялся в этот же день, и Сашу осудили на двадцать два года тюрьмы! Считай, что до смерти! Перед глазами всё поплыло; кто-то забрал у меня телеграмму и усадил на стул. Поднесли стакан воды. Товарищи объявили публике, что собрание отменяется. Я бешено огляделась, сделала глоток воды, выхватила телеграмму и взобралась на трибуну. Жёлтый листок бумаги казался мне горящим углём — он опалял моё сердце, зажигал его страстью. Огонь дошёл до публики, взволновал её. Мужчины и женщины вскочили на ноги, послышались призывы отомстить за жестокий приговор. По всему залу громом разносились новые и новые восклицания.

Ворвалась полиция с дубинками, и публику вытеснили из здания. Я осталась на трибуне с телеграммой в руках. Полицейские арестовали меня и председателя собрания. На улице нас затолкали в патрульную повозку и отвезли в участок; возмущённая толпа последовала за нами.

В тот момент, когда я узнала страшную весть, меня окружали люди, и я заставила себя подавить смятение в душе и проглотить подступившие к горлу горячие слёзы. Теперь же я осталась одна и смогла целиком осознать всю чудовищность приговора. Двадцать два года! Саше двадцать один — самый чувствительный, пылкий возраст. Как близко и как далеко сейчас от его глубокой натуры прекрасная жизнь с её очарованием и красотой! Его будто срубили, как молодое сильное дерево, забрали у него солнце, свет… А Фрик остался жив, почти оправился от ран и восстанавливается в своём роскошном летнем особняке. Он и дальше будет проливать кровь рабочих. Фрик жив, а Сашу бросили в тюрьму на двадцать два года, медленно умирать. Я в полной мере прочувствовала всю горькую иронию ситуации.

Если бы я могла выбросить из головы страшную картину и дать волю слезам, забыться вечным сном! Но слёз не было, не было и сна. Был только Саша — Саша в тюремной робе, заточённый в каменные стены, его бледное застывшее лицо у железной решётки, его пристальный взгляд, зовущий меня двигаться дальше…

Нет, нет, нет — хватит отчаиваться! Я буду жить, я буду бороться за Сашу. Я развею чёрные тучи над ним, я освобожу своего мальчика, я верну его обратно к жизни!

Глава 10

Через два дня я приехала в Нью-Йорк — полицейский судья отпустил меня, запретив возвращаться в город. Пришло письмо от Cаши; из мелких, но разборчивых строчек передо мной сложилась вся картина суда. Саша сообщал, что несколько раз пытался узнать, на какой день назначено заседание, но так и не добился ответа. Утром 19-го числа ему внезапно приказали собираться. Саша едва успел захватить листочки с подготовленной речью. В зале суда он искал взглядом друзей, но безуспешно: его окружали сплошь чужие, враждебные лица. Он понял, что и мы не узнали даты суда, и всё же продолжал надеяться на чудо. Чуда не произошло. Из одного эпизода было раздуто обвинение на шесть пунктов, среди прочего признавался доказанным и умысел в покушении на убийство помощника Фрика, Джона Лейшмана. Саша заявил, что ничего не знал о Лейшмане и собирался убить только Фрика. Он потребовал, чтобы его судили только по данному эпизоду, а другие обвинения сняли, поскольку они все входят в основное. Но его ходатайство не удовлетворили.

Присяжных выбрали очень быстро, и права на отвод Саше не предоставили — да и что бы оно изменило? Исход процесса был уже очевиден. Саша заявил суду, что не будет унижаться до оправдания своего поступка и хочет лишь пояснить его значение. Однако назначенный переводчик начинал говорить, ещё не дослушав Сашу, и передавал смысл неверно. Тщетно Саша пытался поправить его: вскоре он с ужасом понял, что переводчик попросту слеп — слеп, как всё американское правосудие! Саша даже было попробовал обратиться к присяжным на английском, но судья Мак-Кланг тотчас прервал его, заявив, что «довольно и уже сказанного». Саша протестовал, но впустую. Окружной прокурор подошёл к скамье присяжных и тихо переговорил с ними: они тут же вынесли обвинительный приговор, даже не удалившись предварительно на совещание. Речь судьи была краткой и обличительной. Прозвучали отдельные приговоры по каждому пункту обвинения (включая целых три «вхождения в помещение с преступным замыслом»). Везде Саша получил максимальные сроки. В итоге его ждало двадцать два года тюрьмы в западном исправительном учреждении Пенсильвании. И дополнительно — один год в окружном работном доме Аллегени за «тайное ношение оружия», уже после отбытия основного срока.