Эмма Гольдман - Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I

Высокий, статный Суинтон вышел к нам в шёлковом колпаке поверх седых волос и чуть ли не с порога принялся меня распекать за то, что я говорила в тюрьме о неграх. В New York World он прочитал мой рассказ о тюремном быте — он ему понравился, но вместе с тем и неприятно удивил: откуда у Эммы Гольдман взялись «предрассудки против цветных»? Я ошеломлённо молчала. Какие расовые предрассудки можно было вообще углядеть в моих свидетельствах — тем более такому человеку, как Джон Суинтон? Я всего лишь показала, насколько отличалось отношение к больным, измождённым белым женщинам и здоровым негритянкам — любимицам надзирательницы. Я точно так же возмущалась бы, если бы обделяли цветных женщин. «Разумеется, разумеется, — кивал Суинтон. — Но всё же не стоило подчёркивать эту предвзятость. Мы, белые, совершили столько преступлений по отношению к неграм, что их не искупишь ничем. Надзирательница — животное, несомненно. Но я многое прощу ей за сочувствие к негритянкам». «Но она же размышляет вовсе не так, как вы! — запротестовала я. — Она добра лишь потому, что может ими прикрываться для своих делишек». Мои слова не убедили Суинтона. Он активно сотрудничал с аболиционистами, в Гражданскую войну был ранен — очевидно, что он питал симпатию к цветным и сейчас смотрит на ситуацию предвзято. Было бессмысленно продолжать спор, тем более что миссис Суинтон как раз позвала нас к столу.

Суинтоны оказались прекрасными хозяевами. Щедрый Джон обращался к нам с неподдельной теплотой; он был многоопытен, умел разбираться в делах и людях — для меня он стал настоящим кладезем информации. Он участвовал в кампании по спасению чикагских анархистов, от него я узнала и о других американцах с активной гражданской позицией, храбро защищавших моих товарищей. Суинтон рассказал нам о борьбе с Договором об экстрадиции между Америкой и Россией, о роли, которую он и его друзья играли в рабочем движении… Вечер у Суинтонов открыл мне Америку, мою приёмную страну, с новой стороны. Пока я не попала в тюрьму, то думала, что кроме Альберта Парсонса, Дайера Лама, Вольтарины де Клер и ещё пары человек здесь не существует идеалистов. Мне казалось, что американцы заботятся только о материальных ценностях. Рассказы Суинтона о борцах за свободу существенно углубили мои поверхностные знания. Джон Суинтон убедил меня, что американцы способны на идеализм и жертвенность не меньше русских анархистов. Я ушла из дома Суинтонов с воскресшей верой в Америку. По дороге обратно в центр я сказала Эду и Юстусу, что с сегодняшнего дня зай­мусь пропагандой на английском языке в среде американцев. Разумеется, нельзя было забывать и о пропаганде в кругах иностранцев, но коренных социальных изменений могли добиться только местные граждане — с них и следует начинать просветительскую работу. С этим мы все были согласны.

Наконец мы с Эдом обзавелись собственным жильём. Я получила сто пятьдесят долларов за статью о тюрьмах в New York World, и на эту сумму мы обставили четырёхкомнатную квартиру на 11-й улице. Почти всю мебель приобрели подержанную, зато кровать и диван купили новые. Диван, письменный стол и пару стульев поставили в мой рабочий кабинет. Я попросила выделить мне отдельную комнату; Эд поначалу удивился — ему было и без того тяжело расставаться со мной на время работы, и свободное время он хотел проводить вместе. Но я всё же настояла на своём. Мои детство и молодость во многом отравило то, что комнату всегда приходилось с кем-то делить. С тех пор, как я стала свободна, я настаивала на уединении хотя бы на несколько часов в день.

Не считая этой маленькой размолвки, жизнь в нашем новом доме началась превосходно. Эд работал страховым агентом и получал только семь долларов в неделю, но при этом он редко возвращался домой без цветка или какого-нибудь подарка вроде милой фарфоровой чашки или вазы. Он знал, как я люблю всё цветное, и никогда не забывал принести что-нибудь для украшения нашего жилища. Нас часто навещали друзья — для Эда это было даже слишком часто; он не чувствовал себя так спокойно, как ему этого хотелось. Но Федя и Клаус давно стали частью моей судьбы, их общество требовалось мне как воздух.

Клаус довольно хорошо пережил Блэквелл-Айленд. Конечно, он скучал по своему любимому пиву, но в остальном всё налаживалось. Он освободился и начал выпускать анархистскую газету Der Sturmvogel64, почти все статьи в которую писал сам. Вёрстка номера, печать и распространение также были полностью на нём. Но даже с такой занятостью он то и дело попадал в какую-нибудь передрягу. Эд с трудом терпел моего друга и дал ему прозвище Pechvogel65.

Федя вскоре после моего приговора получил место в нью-йоркском издательстве — он рисовал эскизы тушью, и его талант не остался незамеченным. Первое время он получал пятнадцать долларов в неделю и регулярно посылал мне в тюрьму всё необходимое. Сейчас он зарабатывал уже двадцать пять долларов и настаивал, чтобы я брала из них хотя бы десять — он знал, что просить в долг у других товарищей для меня невыносимо. Федя был так же предан мне, но теперь он повзрослел и стал больше уверен в себе и своём таланте.

Федя понимал, что не должен появляться в анархистских кругах, если хочет сохранить место. Но он продолжал интересоваться делами движения и, конечно же, переживал за Сашу — когда я сидела в тюрьме, он давал денег на передачи ему. В Западной тюрьме разрешалось получать самый минимум: сгущённое молоко, мыло, нижнее бельё и носки. Сбором посылок занимался Эд, но теперь мне хотелось самой отвечать за это. Ко всему прочему я решила организовать новую кампанию за смягчение Сашиного приговора.

Прошло уже два месяца, как я вышла из тюрьмы, но я не забыла тех, кто ещё томился там. Нужно было помогать им, а кроме того — и обеспечивать саму себя. Для этого требовалось немало средств.

Я нашла себе место младшей медсестры, хоть Эд и был очень недоволен моим решением. Юлиус Хоффман посылал ко мне своих частных пациентов из больницы Сент-Марк. А ещё перед освобождением меня пообещал взять на работу доктор Уайт. Он сказал, что не сможет отправлять ко мне пациентов — «тёмные люди, будут бояться, что ты их отравишь!» — но насчёт вакансии своё слово сдержал: ежедневно я несколько часов работала у него. Помимо этого меня взяли в новую больницу Бет-Израиль на восточном Бродвее. Мне нравилось быть медсестрой, я зарабатывала куда больше, чем привыкла. Я радовалась, что теперь нет нужды корпеть за машинкой или бегать туда-сюда по кафе, но приятнее всего было то, что у меня высвободилось много времени на чтение и общественную работу.

С момента прихода к анархистам я искала подругу, родственную душу, с которой я могла бы делиться самым сокровенным — тем, что нельзя открыть мужчинам, даже Эду. Но женщины относились ко мне враждебно, вместо дружеского расположения я видела только низкую зависть и ревность — всё из-за того, что я нравилась противоположному полу. Конечно, были исключения: Анна Неттер — широкая и добрая душа, Наташа Ноткина, Мария Луис… Однако с ними меня связывали лишь дела движения, у нас не нашлось точек соприкосновения в интимных вопросах. Но тут в моей жизни появилась Вольтарина де Клер, и я вновь загорелась мечтой о хорошей дружбе.