Эмма Гольдман - Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I

Глава 13

Дни и ночи после освобождения слились в один сплошной кошмар. Хотелось тишины и покоя, но меня постоянно окружали люди, и к тому же почти каждый вечер проводилось какое-нибудь собрание. Душа словно бы оцепенела: всё казалось непривычным, иллюзорным. Мысленно я до сих пор была в заточении, образы заключённых преследовали меня во сне и наяву, а тюремные звуки не переставая шумели в голове. Я слышала команду «Закрывай!», лязг дверного железа и звяканье цепей даже тогда, когда выступала перед аудиторией.

Хуже всего мне пришлось на митинге в честь моего освобождения; он проходил в театре «Талия», и зал наполнился до отказа. Множество жителей Нью-Йорка из разных социальных слоёв пришли поздравить меня — мужчины, женщины, среди них я заметила немало известных лиц… Но все они были мне безразличны, наступил полный ступор. Я пыталась вернуться в реальность, послушать выступающих, вспоминала то, что собиралась сказать сама — тщетно. Я упорно возвращалась на Блэквелл-Айленд. Публику незаметно сменили бледные, перепуганные заключённые, а в речах ораторов мне мерещились суровые ноты голоса главной надзирательницы. Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Это оказалась Мария Луис — председатель митинга, она окликнула меня несколько раз, добиваясь внимания, и сообщила, что я выступаю следующей. «Ты будто уснула», — сказала Мария.

Я поднялась, подошла к рампе и увидела, что аудитория приветствует меня стоя. Попробовала заговорить — губы шевелились, но без единого звука. По проходам ко мне медленно приближались страшные полосатые фигуры… Мне стало дурно, и я беспомощно обернулась к Марии Луис. Шёпотом, словно боясь, что нас подслушают, я умоляла отложить моё выступление. Рядом стоял Эд, он и отвёл меня в гримерку. До этого на митингах я никогда не теряла самообладания — равно как и контроля над голосом — и сейчас была напугана. Эд начал утешать меня: на всех ранимых людях какое-то время сказывается жизнь в тюрьме, нужно вместе уехать из города в местечко поспокойнее… Дорогой Эд! Его нежность, мягкий голос всегда умиротворяли меня.

Вскоре до гримерки донёсся прекрасный голос. Он был мне незнаком. «Кто это?» — спросила я. «Мария Родда, анархистка из Италии, — ответил Эд. — Ей всего шестнадцать. Совсем недавно приехала сюда». Голос вдохнул в меня новые силы, и мне захотелось взглянуть на его обладательницу. Я встала у входа на сцену. Мария Родда оказалась самым изящным существом, которое я когда-либо видела — средний рост, хорошенькая головка, обрамлённая чёрными кудрями, словно цветок на стебле стройной шеи, фарфоровая кожа, кораллово-красные губы… Но особенно великолепны были глаза Марии — чёрные угольки, озарявшие всё вокруг таинственным светом. Мало кто в зале понимал итальянский, но странная красота Марии и мелодия её голоса никого не оставили равнодушным. Для меня Мария стала настоящим лучиком солнца. Привидения испарились, тюремные невзгоды отошли в небытие — я вновь была свободна и счастлива в кругу друзей.

После Марии на сцену вышла я. Зал, снова стоя, приветствовал меня громом аплодисментов… Моя тюремная история, казалось, вызвала у публики горячий отклик, но я почувствовала, что восторги предназначались не мне — слушатели оставались под впечатлением молодости и очарования Марии Родда. Но ведь и я была молода — каких-то двадцать пять лет! Да, я всё ещё привлекательна, но по сравнению с этим милым цветком — настоящая старуха. Горести мира заставили меня повзрослеть раньше времени. Мне стало грустно: а сможет ли высокий идеал, закалённый тюрьмой, выстоять против молодости и ослепительной красоты?

После митинга самый ближний круг товарищей собрался у Юстуса. К нам пришла и Мария, и конечно же, мне не терпелось ближе познакомиться с ней. Педро Эстеве, испанский анархист, стал нашим переводчиком. Я узнала, что Мария училась в школе вместе с Санте Казерио, а их учительницей была Ада Негри — воинствующая революционная поэтесса. С подачи Казерио Мария присоединилась к анархистской группе, едва ей исполнилось четырнадцать. Когда Казерио убил президента Франции — Карно, — всех товарищей арестовали, в том числе и Марию. Освободившись, она вместе с младшей сестрой отправилась в Америку. Они многое узнали о Саше, обо мне и убедились — здесь идеалистов преследуют, как и в Италии. Мария решила остаться в США и работать тут среди своих соотечественников. Она попросила меня быть её наставницей в делах. Я прижала Марию к себе, словно пытаясь заслонить от жестоких ударов судьбы, которые ей ещё предстояло перенести. Да, я буду для неё наставницей, и подругой, товарищем! Зависть, терзавшая меня ещё час назад, отступила.

По дороге домой мы с Эдом заговорили о Марии. Я была удивлена безмерно: оказывается, он вовсе не разделял моего энтузиазма! Эд признал, что сейчас Мария восхитительна, но её красота, полагал он, быстро уйдёт вместе с увлечённостью нашими идеалами. «Романские женщины взрослеют молодыми, — сказал Эд. — Они стареют вместе с появлением первенца на свет — и телом, и душой». «Ну, значит, Марии нужно уберечься от родов, если она хочет посвятить себя Делу», — заметила я. «Ни одна женщина не должна думать так, — отрезал Эд. — Природа создала вас для материнства. Всё остальное — глупости, блажь».

Я никогда не слышала от Эда ничего подобного. Его консерватизм разозлил меня не на шутку. Я потребовала объяснений: значит, и я тоже глупа, раз служу идеалу, а не рожаю детей? Это мне могли сказать немецкие товарищи — реакционеры в такого рода вопросах, — но Эд?.. Я думала, он другой, а выходило — такой же, как все. Может, он тоже любит во мне только женщину и хочет, чтобы я стала его женой, матерью его детей? Он не первый, кто ждёт этого от меня, и очень странно, если не понимает, что я никогда не буду такой, никогда! Я выбрала свой путь, и ни один мужчина не собьёт меня с него.

Всё это я выпалила в лицо Эду и остановилась. Он тоже стоял молча. Я видела, что мои слова причинили ему боль, но он сказал лишь: «Пожалуйста, милая, пойдём, а то мы скоро соберём здесь всех зевак». Он нежно взял меня за руку, но я вырвалась и поспешила прочь.

Жизнь с Эдом была великолепной, насыщенной, не омрачённой ссорами. Но вот случилось страшное: моя мечта о любви и настоящем товариществе вмиг разрушилась. Эд обычно не настаивал на своём — разве что когда не хотел, чтобы я присоединялась к движению безработных. Тогда я думала, что он лишь беспокоится о моём здоровье, откуда мне было знать, что это мужской интерес? Да, так и есть, это мужской инстинкт собственника, не признающего никакого божества, кроме себя самого. Так вот — этому не бывать, нам придётся расстаться. Но всё моё существо продолжало стремиться к Эду — смогу ли я жить без него, без радости, которую он мне приносил?