Эмма Гольдман - Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I

Однажды в больницу привезли на операцию молодую ирландку. Случай был запущенный, и доктору Уайту пришлось вызвать двух квалифицированных медсестёр. Операция затянулась до позднего вечера, а после пациентку оставили под моим присмотром. Она тяжело отходила от эфира, её ужасно рвало — швы на ране разошлись, и началось обильное кровотечение. Я послала в Благотворительную больницу за срочной помощью. Казалось, прошло несколько часов, пока ни пришёл доктор с помощниками. На этот раз мне пришлось выполнять работу медсестёр.

К тому времени я устала до предела, и, чтобы не упасть, мне приходилось держаться за операционный стол левой рукой, а правой передавать инструменты и тампоны. Вдруг стол перевернулся и защемил мне руку. Я вскрикнула от боли. Доктор Уайт был настолько поглощён своими действиями, что поначалу даже не понял, что произошло. Когда он наконец поднял стол и освободил мне руку, она выглядела так, будто не осталось ни одной целой косточки. Боль была невыносимой, и доктор приказал сделать мне инъекцию морфия. «Осмотрим руку позже. Нужно закончить операцию». «Не надо морфия», — взмолилась я. Мне никогда не забыть, как однажды повлиял на меня морфий: тогда доктор Юлиус Хоффман сделал мне укол от бессонницы, и я было уснула, но потом вдруг попыталась выброситься из окна — Саша едва успел втащить меня обратно.

Кто-то из врачей дал мне обезболивающее. Наконец пациентку переложили со стола на кровать, и доктор Уайт осмотрел мою руку. «Повезло, что ты пухленькая, — сказал он. — Это и спасло твои кости. Ничего не сломано, простой ушиб». На руку надели шину. Доктор хотел отправить меня спать, но больше некому было остаться с больной. Эта ночь могла стать для неё последней: ткани были сильно поражены, и швы не держались — ещё одно кровотечение теперь стало бы смертельным. Я решила дежурить у её постели, зная, что всё равно не усну от тревоги.

Всю ночь я наблюдала, как она борется за жизнь, а утром послала за священником. Мой поступок удивил всех, в особенности главную надзирательницу. Она поражалась: «Как только атеистка могла пойти на такое, да ещё и выбрать именно католического священника — не миссионеров, не раввина!» Она давно заметила, что я сдружилась с двумя католическими сёстрами, которые приходили к нам чуть ли не каждое воскресенье. «Вы даже делали им кофе! Я-то думала, вы считаете, что католики — враги прогресса и гонители евреев. Однако, какая непоследовательность!» Я поспешила заверить надзирательницу, что отношусь к католической церкви так же отрицательно, как и к любой другой. Для меня все священники — враги: они проповедуют смирение, а их Бог покровительствует лишь богатым и могущественным. Я ненавижу такого Бога и никогда не приму его в своё сердце. Но если бы я верила, то ­стала бы католичкой. «В этой религии лицемерия меньше, чем в остальных, — сказала я надзирательнице. — Она понимает, что человек слаб, и не чуждается красоты». Католические сёстры и священник не поучали меня, как миссионеры, протестантский служитель и грубый раввин. Они предоставили мою душу самой себе, говорили со мной о земных вещах — особенно священник, очень культурный человек. Непосильно тяжёлая жизнь моей бедной пациентки подходила к концу, а священник мог подарить ей несколько минут покоя и доброты — так почему бы мне было не послать за ним? Но надзирательница оказалась слишком глупа, чтобы понять мои доводы. В её глазах я осталась чудачкой.

Незадолго до смерти пациентка упросила меня положить её на стол. Она сказала, что я была с ней добрее, чем мать, и попросила собрать её в последний путь. Ей хотелось быть красивой перед встречей с Марией и Иисусом, но мне почти ничего не пришлось сделать для этого. Чёрные кудряшки украшали её белоснежное лицо лучше любой косметики. Своей рукой я закрыла сияющие глаза, но точёные брови и длинные чёрные ресницы напоминали о былом свете. Как она, должно быть, очаровывала мужчин! А они уничтожили её. Сейчас она была недоступна им — смерть облегчила страдания. Она выглядела умиротворённо в своей мраморной белизне.

Во время еврейской Пасхи меня опять вызвали в кабинет смотрителя. Там я увидела свою бабушку. Она уже несколько раз упрашивала Эда взять её на свидание со мной, но он отказывал, не желая подвергать её лишним волнениям. Но бабушку, эту беззаветную душу, было не остановить. Со своим ломаным английским она умудрилась дойти до руководителя исправительных учреждений и получить разрешение на свидание. Она передала мне большой узелок с мацой, фаршированной рыбой и собственноручно испечённой пасхальной булкой и принялась рассказывать смотрителю, какая хорошая еврейская дочка её Хавэлэ, лучше любой раввиновой жены — всё отдаёт бедным! Бабушка страшно переволновалась, когда настал момент расставания; я успокаивала её, умоляя не терять самообладания перед смотрителем. Она мужественно вытерла слёзы и вышла из кабинета гордо, с прямой спиной, но я знала, что бабушка разразится рыданиями, едва исчезнет из вида. Нет сомнений — она молилась своему Богу за Хавэлэ.

В июне многих пациенток выписали, и занято было всего несколько коек — за всё время работы в больнице у меня впервые образовалось какое-то свободное время. Я принялась за чтение. У меня уже скопилась обширная библиотека: много книг прислал Джон Суинтон и прочие друзья, но больше всех отправил Юстус Шваб. Через Эда он передал, что не может прийти ко мне: он до того ненавидит тюрьму, что вызволит меня оттуда силой, а нам сейчас не нужны лишние неприятности. Вместо этого Юстус снабжал меня горами книг. Благодаря дружбе с ним я узнала и полюбила Уолта Уитмена, Эмерсона, Торо, Готорна, Спенсера, Джона Стюарта Милля и многих других английских и американских писателей. В то же время спасением моей души решили вплотную заняться спиритуалисты57 и разного рода метафизические избавители. Я честно попыталась постичь смысл их учений, но слишком твёрдо стояла на земле, чтобы витать с ними в облаках.

Среди полученных книг я нашла «Жизнь Альберта Брисбена»58. Автором была его вдова; на форзаце красовалось благодарное посвящение мне. Книга сопровождалась сердечным письмом от сына, Артура Брисбена — он выражал мне своё восхищение и надеялся, что по освобождении я позволю ему организовать вечер в мою честь. Через биографию Брисбена я познакомилась с Фурье и другими основоположниками социализма.

В тюремной библиотеке тоже обнаружилось немного хороших книг — Жорж Санд, Джордж Элиот, Уида… Библиотекарем был образованный англичанин, который отбывал пятилетний срок за подделку документов. Вскоре я стала находить в библиотечных книгах любовные записки — сперва нежные, а потом и вовсе страстные. «Я уже четыре года провёл в тюрьме, — говорилось в одной из записок, — и всё это время страдал без женской любви, дружеского общения. Молю вас хотя бы о дружбе. Будьте так добры — пишите мне иногда, например, о прочитанных книгах». Я не хотела начинать глупый тюремный флирт, но потребность в свободном, неподцензурном самовыражении оказалась слишком соблазнительна — мы стали обмениваться записками, часто довольно страстного содержания.