Эмма Гольдман - Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I

Дом Юстуса по-прежнему был самым интересным местом в Нью-Йорке, но тревожное состояние здоровья хозяина накладывало отпечаток на общую атмосферу. Пока я была в туре, мне не говорили о его болезни, и я была в ужасе, застав его истощённым и слабым. Ему было необходимо уйти на покой; миссис Шваб и его сын могли управлять кабаком в его отсутствие. Юстуса это не устраивало. Он смеялся и шутил, как обычно, но его прекрасный голос потерял своё старое звучание. От вида того, как наш «гигантский дуб» начинает ломаться, разрывалось сердце.

Деньги на выполнение Сашиной задумки приходилось собирать под видом предполагаемой новой апелляции. Только избранным товарищам можно было сказать о том, на что на самом деле нужны деньги. Человеком, который мог нам помочь, был Шауль Яновский, редактор Freie Arbeiter Stimme («Голос свободного рабочего»), анархистской газеты на идише; он был умен и прекрасно владел пером. Я знала его как поклонника Моста, что несомненно послужило причиной его враждебного отношения ко мне, когда мы впервые встретились. Его саркастическое поведение произвело на меня неприятное впечатление, и мне не хотелось к нему обращаться. Но это было нужно сделать ради Саши, и я пошла на встречу с ним.

Шауль Яновский

К моему удивлению, Яновский оказался очень заинтересованным в этом деле и был готов помочь. Он выразил сомнения по поводу шансов на успех плана, но, когда я рассказала о Сашином отчаянном положении, о том, что ему придётся провести ещё одиннадцать лет в этой могиле, Яновский пообещал сделать всё возможное, чтобы собрать необходимые деньги. Поскольку Ибсен и несколько надёжных друзей в Питтсбурге занялись делом, а Яновский согласился помочь в материальном плане, моё беспокойство значительно улеглось.

Гарри Келли находился тогда в Англии. Я написала ему о своём приезде в Европу, и он сразу же предложил остановиться в доме, где он жил со своей женой и детьми. Гарри писал, что лондонские товарищи планировали большой митинг на годовщину 11 ноября и будут рады, если я там выступлю. Одновременно пришло письмо из Глазго, куда меня тоже приглашали дать лекции. Кроме того, нужно было готовиться к нашему съезду в Париже. Я получила поручения как делегат от нескольких групп. Некоторые американские товарищи, среди которых были Лиззи и Уильям Холмз, Абе Исаак и Сьюзан Паттен, попросили меня презентовать их газеты. Предстояло море работы, и пора было отправляться в путь. Но на мою беду до сих пор не было ни весточки от Тони.

Однажды вечером я пошла к Юстусу, где договорилась увидеться с Эдом. Я нашла его в кругу знакомых филологов, как обычно обсуждавших этимологию слов. Там присутствовал и мой старый друг-литератор, и я, пока ждала Эда, общалась с ним. Уже было поздно, но Эд не намеревался уходить. Я сказала ему, что собираюсь домой, и пошла в сопровождении писателя, который жил в том же квартале. У двери мы попрощались, и я сразу же легла спать.

Я очнулась от ужасного сна, в котором мне привиделись жуткие молнии и гром. Но грохот от падающих вещей как будто продолжался, и вскоре я поняла, что это всё происходит на самом деле, прямо за дверью, в комнате Эда. Я подумала, что, должно быть, он обезумел от выпитого. Но я никогда не видела, чтобы Эд напивался до такой степени, чтобы потерять над собой контроль. Что случилось с Эдом, что его так разозлило, чтобы он пришёл домой и стал ломать мебель посреди ночи? Я хотела его позвать, накричать на него, но почему-то меня сдерживало постоянное громыхание падающих и ломаемых вещей. Через некоторое время всё улеглось, и я услышала, как Эд свалился на диван. Затем всё затихло.

Я не могла уснуть, глаза горели, сердце бешено колотилось. На рассвете я быстро оделась и открыла дверь, разделяющую наши комнаты. Вид был ужасный: на полу валялась сломанная мебель и разбитый фарфор; мой портрет, который нарисовал Федя и который Эд лелеял, как величайшее сокровище, лежал порванный и истоптанный, рамка была разбита. Стол и стулья были перевёрнуты и разломаны. Посреди этого беспорядка лежал Эд, полураздетый и крепко спящий. Полная гнева и отвращения я вбежала в свою комнату, захлопнув за собой дверь.

Я увидела Эда вновь на следующий день перед отплытием. Его осунувшийся и несчастный вид лишил меня дара речи. Что можно было сказать или объяснить? Осколки наших вещей символизировали нашу разрушенную любовь и жизнь, которая когда-то была такой красочной и многообещающей.

Многие друзья пришли к парому, чтобы попрощаться со мной и с Мэри Исаак, с которой мы плыли вместе. Эда среди них не было, и я была благодарна ему за это. Было бы ещё тяжелее сдерживать слёзы в его присутствии. Очень больно было прощаться с Юстусом, который, как мы знали, умирал от туберкулёза. Он выглядел очень больным, и мне было грустно от мысли, что я могу больше не увидеть его живым. Также было тяжело расставаться с братом. Я была рада, что смогла оставить ему немного денег и собиралась выделять ему часть из ежемесячного пособия, которое будут высылать мне друзья из Детройта. Я могла прожить на малые деньги, у меня уже был такой опыт в Вене. Мальчик жил глубоко в моём сердце, он был таким нежным и заботливым, его любовь стала очень ценной для меня. Большой пароход отчалил, а я осталась на палубе посмотреть на тающие очертания Нью-Йорка.

Наша переправа была не богата событиями, за исключением неистового шторма. Мы приплыли в Лондон на два дня позже митинга 11 ноября и в разгар англо-бурской войны103. В доме, где жил Гарри Келли с семьёй, была свободна только одна комната, и то на цокольном этаже. Даже в ясную погоду туда едва ли пробивался дневной свет, а в туман приходилось держать газовую горелку зажжённой всё время. Камин грел только бок или спину, а не всё тело, и мне приходилось постоянно переворачиваться, чтобы почувствовать себя комфортно между жаром огня и холодом остальной комнаты.

Я бывала в Лондоне в лучший сезон, в конце августа и в сентябре, и мне казалось, что люди преувеличивают, говоря об ужасах лондонских туманов, сырости и серости зимы. Но в этот раз я осознала, что их слова едва ли описывали реальность. Туман, словно монстр, украдкой подбирался и сжимал свою жертву в холодных объятиях. По утрам я просыпалась заиндевевшая, с сухими губами. Напрасной была надежда насладиться лучом света, когда я открывала ставни; темнота с улицы вскоре пробиралась в комнату. Бедная Мэри Исаак, родом из солнечной Калифорнии, была подавлена лондонской погодой даже сильнее меня. Она планировала остаться на месяц, но через неделю ей уже не терпелось уехать.

Глава 21