Ольга Валькова - Илья (СИ)

Его маму звали Алена, а отца - Илья.

Это тоже нужно было принять. С рождения привыкший к тому, что мама не помнила своего прошлого, он привык и к тому, что у него нет отца. Иногда он воображал, что его отец - самый великий богатырь и когда-нибудь приедет за ним и мамой, но всегда понимал, что это бессильные выдумки безотцовщины. Да и не особенно нужен был ему этот отец: с матерью и названными бабкой с дедом жилось ему на мельнице хорошо и привольно.

А оказалось, что его отец - и в самом деле самый великий богатырь. Это было как в сказке, которые придумывал для себя маленький Ваня Соколик.

Он привыкал к тому, что он сын Ильи Муромца, которого в тех местах, по которым он шел, далеко уйдя с мельницы, знали, чтили и оплакивали.

Да, оплакивали. Соколик узнал, что он круглый сирота, тогда же, когда узнал, что он сын знаментого богатыря.

Чувства потери не было. Соколик не знал своего отца, только имя и сказку. И сказка была невеселой, с плохим концом. Мама умерла, и отец-богатырь никогда не приедет за ним, потому что он тоже умер.

Из сбивчивых последних слов матери Соколик понял, что отец, по крайней мере, их не бросал. Мама, обманутая какой-то злой силой, сама ушла от него. Но почему не нашел, пока жив был? Не смог, не успел или и вовсе не хотел искать?

Однажды на ночевке в чьей-то гостеприимной избе Соколик увидел сон. В этом сне он стрелял из лука в спящего Илью, целясь в сердце. Он хотел убить, но стрела ударилась в нательный крестик и отскочила. И Соколик плакал от радости, что у него не получилось убить Илью, и в этих слезах проснулся.

Он пришел в Дозор. Другие мальчишки, набранные Вольгой в ученики, случалось, ворчали на суровость учебы; Соколика она только радовала: тяжкая учеба глушила тяжкие мысли. Глава Дозора редко занимался с мальчиками сам, чаще это делали другие воины; уроки Вольги были самыми трудными и безжалостными. Рассказывали, что жесткий и язвительный полунелюдь был другом Ильи Муромца. Соколик вглядывался в него, пытаясь увидеть след этой дружбы, понять ее, и через нее - отца. Единственное, что он понял: сам он был бы счастлив иметь такого друга, как Вольга.

Он понял это задолго до того, как снял с последнего бревнышка гати свой чуть покачивавшийся крестик.

Вольга не успел узнать, что друг его, Илья, - жив. Что сказка, которую шепотом рассказывали друг другу люди по всей Руси, сбылась.

Это узнал Соколик, и как только закончилась война, поехал в Киев, к отцу. Он уже слишком хорошо знал, как внезапно и неожиданно пропадают из жизни люди, поэтому торопился, отбросив сомнения, не приняв никакого решения.

И все-таки опоздал.

Потом, окольными путями, Соколик узнал, что перед своим таинственным отъездом Илья повидался со всеми, с кем дружил или даже просто приятельствовал. Отпросившись у нового главы Дозора Василия Игнатьевича, Соколик, уже не отрок, а настоящий дозорный, съездил в Карачарово, где были похоронены его родные дед и бабка. Он никому не сказался там, кто он, но могилам поклонился и узнал, что не так давно за тем же приезжал Илья.

Перед тем, как исчезнуть бесследно, потому что по всей Руси не было больше слухов об Илье, подвигах его или просто о том, что его где-то видели.

Это очень походило на прощание.

Что же такое затеял отец, куда поехал, простившись со всеми?

Соколик понимал, что не может ответить на этот вопрос, потому что он, в сущности, совсем не знал этого человека.

И поставил себе задачу: пусть задним числом, по рассказам и людям, знакомым с ним, - постараться узнать.

Соколик приложил много старания, чтобы познакомиться со всеми знакомыми Ильи, о каких знал и с какими еще не был знаком: от конюха до приближенного к князю высокого вельможи Добрыни Никитича. Он разыскал бывшую стряпуху Дозора Марфу Кузьминишну. Она не вернулась в крепостицу: пошла мириться к сестре, с которой в ссоре была много лет, и застала ту обезноженной, одинокой, в грязи и голоде. Осталась с ней - ухаживать. Родная сестра, кому ж еще-то? И что с того, чо в давней ссоре сестра была неправа и даже зла к молодой Марфе. И что с того, что и теперь, случалось, терпежу с ней никакого не было и сладу. Родная сестра.

Все эти люди нравились Соколику. Во всех в них было что-то, что как будто освещало, - в ком-то больше, в ком-то меньше. Он думал, что отец умел окружать себя такими людьми, пока конюх Поликарп как-то в приливе доверительности не рассказал ему, что, когда его деревня сгорела, подался в разбойники - да еще попал в шайку злую и лютую, убивавшую не задумываясь. Кровь людскую лили, как воду. Поликашка порой думал, что их атаман и не человек вовсе. Ослушаться его не смел никто, но Поликашка убивать не любил, старался вид делать, промахиваться. Рисковал. Но в тот раз, когда они грабили обоз в своем кровавом обычае, и одинокий богатырь, вывернувшийся откуда-то неожиданно, порубил всю шайку, Поликашку миновал меч Ильи Муромца. Миновал меч, но не взгляд. Горький и вопросительный.

И почему-то этого взгляда Поликарп забыть не мог. Помаялся, пришел, упал на колени: возьми служить, хоть кем. Хочу при тебе быть. Илья подумал, не спуская с него внимательного взгляда, спросил про лошадей. Поликарп воспрянул: коняшек он любил, понимал, и они его понимали. Лошадок обихаживать - да ничего милей нет. Пока в деревне жил, конюшня на нем была. Так и стал конюхом при ильевом Сивке, с другими лошадьми тоже конюхи к нему обращались, если, скажем, вылечить или успокоить - тут Поликарп первый был.

Соколик никому не говорил, что он сын Ильи: хотел знать правду. Поэтому и напрямую о нем не спрашивал. И люди, с которыми он разговаривал, рассказов об Илье не вели, как будто боялись суеверно что-то спугнуть. Вот уже год, как о богатыре не было ни слуху, ни духу, но все хотели верить, что он жив. Не рассказывали, но поминали часто, хотя и вскользь. Примерно так: "И вот я мучился с этим коленом, года два мучился, сил уже не было никаких, вдруг посыльный с зельем: Илья где-то знахаря встретил, который такое лечит. И поверишь - прошло, и не помню даже".

Или: "Невестка мне - как дочь, даже лучше, но если бы не Илья Муромец - не поладили бы, наверно. Она с характером, да и я - ого-го. А он приходил, посидит, посмотрит на нас двоих так ласково, как будто бы мы семья. А мы и сами уже..."

"Поглядел на всё, помянул мужа-покойника добрым словом и ушел. А наутро - телегу двое пригнали, мешки с мукой, соленья в бочках. Говорят: Муромец прислал, будто должен он Евстафию был. Да какой там долг! Откуда? Только без этой телеги мы с детьми до весны бы, верно, не дотянули..."

Чем дальше, тем больше Соколик влюблялся в образ человека, представавшего перед ним из этих случайных упоминаний. Уже не мальчишестская гордость отцом- - непобедимым и знаменитым богатырем, а что-то большее росло в нем - вместе с пониманием, что он прикасается к тайне - трепетной и более значительной, чем богатырство. Он уже готов был, как Поликарп, упасть на колени и просить: "Хочу быть при тебе, хоть кем".