Марьяна Сурикова - Мотылек

На каждом из них была я. В самых разных позах, в разное время и разных местах, но ни малейшего сходства между этими изображениями и тем грубым портретом натурщицы. Здесь не было резких мазков и сочетаний ярких и тёмных цветов. Краски мешались в нежной цветовой гамме, немного расплывчатые контуры, но более детальная прорисовка всех черт, а что гораздо важнее, в этих рисунках жила душа, душа их художника.

Я провела дрогнувшей ладонью по плавно изогнутым линиям, и слезинка скатилась по щеке. Они дышали жизнью, страстью и глубоким чувством. Каждый листочек — это какой-то момент, запечатлевшийся на белом листке: вот я верхом на лошади, а здесь склонилась над вышивкой или читаю книгу под развесистым дубом, а на другом лежу в траве и смеюсь, и моего лица касается тонкая травинка. Я вспомнила этот эпизод, он случился так давно, ещё в пору, когда нас с Джаральдом разделяла огромная пропасть. В тот день я искала его, чтобы узнать, чем он обидел Люсинду. Пораженно всмотрелась ещё раз, удивляясь, как Джаральд сумел невероятно точно уловить момент, а после перенести его на бумагу. Он запоминал все до мельчайших деталей вроде крошечной родинки у основания моей ладони.

Я перебирала листочки пока не дошла до самого последнего. При взгляде на него дрожь прошла по всему телу и пришлось облокотиться ладонью о стол от накатившей вдруг слабости. Этот рисунок вызывал совершенно ошеломляющие эмоции: здесь я сидела на коленях на кровати в одной ночной сорочке. Она сползла вниз, стыдливо приоткрыв округлое белое плечо. Волосы распущены и спускаются вдоль спины, касаясь кончиками голых пяток. Глаза полуприкрыты, а тонкие пальцы касаются лица, ещё хранящего на себе отпечаток светлого сна. Кажется, пройдёт секунда, и я оживу, потру глаза и откину руки назад, потягиваясь и сбрасывая с тела оковы сладкой дремы.

Невероятно чувственный и в то же время чистый и очень нежный рисунок. Здесь каждая чёрточка дышала негой и любовью. Эту любовь вложил в изображение художник. Но какова же была её сила, если вот так, при одном взгляде на портрет, вы сразу ощущали чувства того, кто его нарисовал. Настолько глубокие, что никакие слова и фразы не были в состоянии их передать, зато смогли выразить эти тонкие штрихи и немного расплывчатые акварельные мазки.

Я вздрогнула, заслышав голоса снаружи, очнулась от молчаливого созерцания и, быстро положив всю пачку обратно на стол, метнулась к ширме. Спряталась за ней и затаилась, не желая обнаружить своего присутствия. Было нечто воровское и чуточку преступное в том, что я вторглась в очень личный мир моего графа, которой он закрывал ото всех плотной, непроницаемой завесой, точно так же, как запирал эту комнату на замок.

В мастерскую вошли Джаральд и его камердинер.

— Разводи огонь, — велел хозяин, и Джим бросился исполнять приказ.

— Все жечь?

— Все, мне этот хлам больше не понадобится.

— А мольберт и краски.

— Сложи в коробку, заберу с собой. Когда закончишь, уберёшь здесь все и вынесешь золу, а после запрёшь комнату. Я спущусь в кабинет, заберу последние документы.

— Я понял, хозяин.

Сквозь небольшую дырочку в обтянувшей ширму материи, я могла наблюдать, как Джаральд подошёл к столу. Граф положил рядом с рисунками ещё одну пачку, перевязанную лентой. Приглядевшись, поняла, что это мои письма, те самые, с пожеланиями, которые я писала для него каждое утро.

Огонь в камине весело заплясал, наполняя комнату треском сгорающих поленьев.

— Рамы ломать? — задал вопрос камердинер.

— Ломай.

Джим направился к картинам возле стены, а Джаральд взял в одну руку мои письма, а в другую рисунки. Я даже дышать перестала, когда он подошёл к камину и замер, словно раздумывая над чем-то. Нет, нет! Только не сжигай, пожалуйста, не сжигай! Я едва сдержала крик, когда он размахнулся и зашвырнул в камин белоснежные конверты, подписанные моей рукой. Пламя скручивало белые листы, а он стоял и смотрел. Треск ломаемых рам прекратился, Джим уронил картину на пол и обернулся:

— Хозяин...

Джаральд ничего не ответил. Он поднёс к глазам пачку с моими рисунками и медленно, будто преодолевая жестокое внутреннее сопротивление, один за другим стал бросать их в огонь. Он сжигал в камине себя, меня и чудесные признания в любви. Джаральд! Я беззвучно плакала, прижимая руки ко рту, наблюдая за тем, как горят мои рисунки. Как же я не поняла после слов Изабеллы, что он не просто задумал удалить меня от себя, оставив здесь, в замке, граф принял решение вырвать меня из своего сердца, навсегда.

В его руках остался последний листок. Он бросил на него взгляд и замер на несколько мгновений. Джим вдруг выпрямился, подскочил к хозяину и ухватил того за руку.

— Один хоть оставьте, ну что же так душу терзать?!

— Уймись! — Джаральд вырвал руку, занёс её над огнём, и мне показалось, что вот ещё секунда и моя жизнь оборвётся прямо здесь, на этом самом месте. Сердце отсчитывало последние удары до того, как он разорвёт последнюю связь между нами. Я закрыла глаза, чтобы не видеть, но его полное боли проклятие коснулось слуха, заставило вновь распахнуть ресницы. Джаральд выругался, скомкал тонкий лист и зашвырнул его в угол. Отвернувшись от камина, граф пересёк комнату широкими шагами и стремительно вышел наружу, громко хлопнув дверью.

Джим подбежал к стене и, опустившись на корточки, поднял рисунок, расправил осторожно и положил обратно на стол. Постоял, повздыхал, пробормотал что-то, а потом снова обернулся к полуразломанной картине.

— Эх, топором оно сподручнее, — с этими словами камердинер открыл дверь и вышел из мастерской, а я выбралась из своего укрытия. Ноги стали как ватные, и, опираясь рукой о стену, я дошла до стола, склонилась над рисунком и снова заплакала: это был тот самый, который поразил меня больше всех. Стерев с лица слезы, я взяла лист, сложила аккуратно и спрятала у себя на груди. Если он не смог сжечь этот последний, значит, у меня есть шанс. Выйдя из комнаты, я поспешила по лестнице к потайному проходу.

Я вошла в кабинет без стука. Джаральд стоял у стола, заваленного документами, все остальные вещи уже вынесли. Он поднял голову, взглянул на меня и снова опустил взгляд.

— Можно поговорить с тобой?

Рисунок на груди грел сердце, дарил мне слабый лучик надежды.

— О чём?

— О твоём отъезде.

— Говори, — кивнул он и снова сосредоточился на бумагах.

— Удели мне хотя бы несколько минут.

— Не могу отказать прелестной даме, — Джаральд отложил документы, прошёл к камину и опустился в кресло, указав мне на соседнее. Садиться я не стала, а заняла место напротив мужа, облокотившись спиной о каминную полку и чувствуя жар от пылающего огня.

— Я хотела объяснить, почему уехала к Люси. Ты мог подумать, будто я оставила тебя одного после прилюдного признания и общественного возмущения, но это не так. Люсинда сообщила, что смертельно больна.