Янь Гэлин - Тетушка Тацуру

С того дня япошка ложилась перед ним, словно покойник: нарядно одета, подбородок задран вверх, пальцы ног смотрят в потолок — от мертвой не отличишь. Приходилось самому снимать с нее одежду; однаж­ды, раздевая япошку, он вдруг понял, до чего мерзко и гнусно выглядит. А ей того и надо — сделать из него мерзавца. Туго стянув себя одеждой, лежит — точь-в-точь живой мертвец, — чтобы он, срывая с нее тряпки, чувствовал себя хуже животного, чтобы он чувствовал себя так, будто наси­лует труп. Эрхай рассвирепел — хорошо же, я и буду с тобой хуже живот­ного. Отец твой и братья так и обходились с нашими женщинами — хуже животных.

Только однажды вышло по-другому. Той ночью, куражась над япош­кой, он совсем выбился из сил, хотел было сразу слезть с нее и пойти восво­яси, но решил ненадолго остаться, перевести дух. Вдруг девчонкина рука легла ему на спину, легла и тихонько погладила. Робкая, нежная рука. Он вспомнил, как впервые увидел япошку — сначала перед глазами очутились ее детские руки с короткими пальцами. Тут его оставили последние силы.

Эрхай подошел к поселковой начальной школе. Было еще рано, школь­ная площадка пустовала. Не надеясь на удачу, он спросил у местного рабо­чего, проходила ли мимо японская девушка.

Тот ответил, мол, не знаю, японская то была девушка или нет, но про­ходила, молоденькая, с волосами ершом, шла к выезду из поселка. В кофте с воротником-шалькой? Да, с воротником-шалькой. В коротких штанах? Точно, в коротких штанах.

Эрхай вернулся домой под вечер несолоно хлебавши. Начальник Чжан был у Охранных, узнал, где поселились остальные девки из мешков. Двух продали в соседние деревни, старик туда съездил: оказалось, тамошние япошки замужем за бедняками, но кое-как живут и даже понести успели. Скорее всего, с беглянкой из дома Чжан у них сговора не было.

За следующие пару дней Эрхай с отцом объездили несколько дальних поселков, но домой приезжали ни с чем. А под вечер шестого дня Сяохуань заметила у ворот черную тень, когда возвращалась от подруги. Вцепилась в нее и потащила во двор, крича во все горло: «Вернулась! Вернулась! На улице-то есть нечего, оголодала и прибежала назад, чтоб мы ее дальше кормили!»

Япошка не понимала слов Сяохуань, но голос у той был звонкий, радостный, как на Новый год, и беглянка больше не упрямилась, послушно дала затащить себя в дом.

Мать Эрхая сидела за столиком для кана, курила и играла в мацзян. Услышав крик Сяохуань, она необутая, в одних носках, соскочила на пол. Подошла к япошке, та опять отощала; старуха хотела было отвесить ей оплеуху, но даже рука не поднялась.

— Сяохуань, ступай на станцию, скажи отцу, пусть идет домой, да поскорей! — скомандовала старуха.

— Стоит у ворот, боится зайти, небось, знает, что провинилась? — допытывалась Сяохуань.

Япошка молча смотрела на нее: не понимая, что говорит Сяохуань, она не могла услышать ехидства.

Из западного флигеля явился Эрхай, мать тут же захлопотала:

— Ладно, ладно, бить ее или ругать — пусть отец решает.

К ужину начальник Чжан вернулся со станции, достал лист бумаги и велел Эрхаю:

— Ну-ка, напиши ей: «Ты чего сбежала?» Наши иероглифы япошки понимают.

Эрхай сделал, как сказано, только отцовское «чего» поправил на «почему». Япошка глянула на бумагу и снова опустила глаза в пол, даже не шелохнулась.

— Кажется, не понимает, — сказал Эрхай.

— Все она понимает... — ответил старик Чжан, впившись глазами в лицо под копной волос.

— Да бросьте вы. Чего тут спрашивать? Соскучилась девчонка по родителям, вот и все, — вставила мать. Она подхватила палочками кусок пожирнее и бросила его в япошкину чашку, тут же выбрала другой кусок, еще больше, и отправила в чашку Сяохуань. Старуха будто играла с неви­димыми весами: на одной стороне Сяохуань, на другой — япошка.

— Эрхай, напиши еще: «Тогда чего вернулась?», — велел начальник Чжан.

Эрхай аккуратно, черточка за черточкой, вывел на бумаге вопрос отца.

Япошка прочла иероглифы, но осталась сидеть, как истукан, и взгляд опустила.

— Я вам за нее скажу, — подала голос Сяохуань, — оголодала, воро­ванные лепешки все подъела, вот и вернулась. Еще лепешки есть? Сготовь­те побольше, на этот раз мне их до Харбина должно хватить.

Сяохуань заговорила, и япошка тут же подняла на нее глаза. Красивые, ясные глаза. Она смотрела так, будто все понимает, да не просто понимает, а еще и любуется Сяохуань. А та не замолкала с тех самых пор, как впервые увидела япошку, дарит ей косынку — непременно вставит: «У вас, у япон­ских гадин, красивей, да? Ничего, и такая как-нибудь сгодится. Красивую я бы разве тебе отдала?» Сует пару башмаков на вате, ворчит: «Вот, башмаки тебе задаром достались, уж не обессудь, что старые, как-нибудь поносишь. Хочешь новые — сама сшей». И каждый раз япошка ясными глазами смо­трит на Сяохуань, слушает, как та брюзжит, как возмущается, а дослушав, сгибается пополам — благодарит за подарок.

За целый вечер от япошки так ничего и не добились. На другой день во время ужина она почтительно расстелила перед домочадцами лист бумаги. На бумаге иероглифы: «Чжунэй Дохэ, шестнадцать, отец, мать, братья, сестра мертвы. Беременна Дохэ».

Все так и застыли на месте. Неграмотная старуха ткнула локтем начальника Чжана, но он словно воды в рот набрал. Она забеспокоилась, ткнула сильнее.

Сяохуань сказала:

— Ма, она понесла. Потому и вернулась.

— ...это нашего Эрхая ребенок? — спросила старуха.

— Ты чего городишь?! — Эрхай, еле шевеля губами, осадил мать.

— Эрхай, спроси ее, который месяц? — старуха от беспокойства места себе не находила.

— Только понесла, не иначе, — ответил начальник Чжан. — Убежала, поняла, что беременна, и вернулась поскорей, вот и весь сказ.

— Не видела, чтоб ее тошнило или рвало, ничего такого... — мать все боялась верить.

— Кхм. Ей лучше знать, — сказал начальник Чжан.

Сяохуань взглянула на мужа. Она знала, какой Эрхай жалостливый и как паршиво ему должно быть от слов «отец, мать, братья, сестра мертвы». Япошка Чжунэй Дохэ — сирота, и лет ей всего шестнадцать.

— Детка, ешь скорее, — старуха намазала гаоляновую пампушку соевой пастой, подцепила палочками белоснежное перышко лука, сунула в руки япошке по имени Чжунэй Дохэ, — когда носишь дитя, надо кушать, даже если не лезет!

Остальные за столом тоже по очереди взялись за палочки. Говорить не хотелось. Хотя каждый думал об одном: неизвестно даже, как погибли ее родные.

С того вечера Сяохуань с Эрхаем вздохнули свободно. Раз япошка ждет ребенка, Эрхаю больше нет нужды к ней ходить. Ночью он сгреб жену в объятия, та шутливо отбивалась, возилась в его руках, ворчала: «Аппетит у япошки нагулял, а голод успокоить ко мне явился». Эрхай не оправдывался, он молча и страстно обнимал жену, чтобы та поняла: да, он пришел к ней насытить «голод», он до смерти изголодался по своей Сяохуань.