Феликс Максимов - Игра

- Вы с ума… - задохнулся Кентербери, но его уже никто не слушал.

Страшно, горлом завизжала баронесса де Клер и всплеснув руками, порвала четки.

Писарь поднялся со своей скамеечки и медленно, манерно извиваясь, стянул через голову сутану.

Кошмарную маску раскисшего в болоте лица Алессио праздника ради припудрил, остатки губ жирно очертил малиновой помадой, и теперь, сорвав с головы ошалевшего Кентербери митру, дефилировал вдоль алтаря в золотистом сутенерском фрачке с фалдами едва прикрывавшими вихлявые ягодицы. Лохмотья черных чулок с искрой украшали распухшие ляжки.

Раймон приобнял мертвеца за плечо и рявкнул нечто вроде:

- Дети вдовы, ко мне!

Они вошли в часовню, не страшась святости места, безликие и размалеванные.

Девка Эстер - Посинюшка с надутыми щеками трубачки и голыми

грудями, и Моня Маммон, трясший фальшивыми пейсами, и Плакса, тоже мертвый - когда успел - с непомерно раздутым брюхом, и живым рыбьим хвостом, трепавшимся в пасти его, как второй язык. Висельник - тамплиер, где-то потерявший левую руку и нижнюю челюсть, и верткий тощий Луис с хищными испанскими усиками и бородкой клинышком.

Голая, как сама ночь, Наамах - моя Ноэми - она стала вульгарна и черства, черное мужское молоко сочилось из ее левой груди, она непристойно выгибалась на спине безголовой лошади без седла, а за ней маячил безносый, пролежавший в гробу без малого год, Корчмарь с плоскими зубами на безгубой маске трупа, хотя еще вчера я видел его живым.

Инквизиторы рванулись вон через ризницу - ни молитвы, ни святая вода не могли задержать неурочных гостей - епископа настигли на улице - вокруг несчастного клубилось, плевалось, верещало, разлагалось мучительное кодло. Кентербери поднял было руку - перекреститься, но уронил.

Раймон, Маммон, Эстер - Астарта, Наамах, Бегемот, Бальзамированный Корчмарь, Легат - бесстыдная шлюха, даже не третьего, а уже четвертого пола - переполненный гнилью и похотью…

Епископ закрыл глаза и повторял, как заведенный, молитву, словно из слов-оберегов плел кольчугу.

Я стоял за гранью круга, я звал Ноэми - но Наамах хохотала, как солдатская краля, сплетаясь на своей кобыле с Астартой в лесбийской похоти - скучной, как домашнее задание.

Маммон крутил ручку астматической шарманки, расстроенной, судя по всему, со времен Великого потопа.

Бегемот отъел Висельнику вторую руку, но удавленник не унывал, а заявил, что его повесили за сожительство с пятью тамплиерами одновременно, а руки ему и при жизни не были нужны, тут он просто, как обезьяна, употребил Легата, задрав фрачные фалды - надкрылья,

Легат стыдливо закатывал уцелевший глаз.

А Бегемот, выпучив пузо, вопил:

- Во имя хлеба и сыра и спиртанаго духа! Ам-ням!

Я отшатнулся и упал на колени - происходящее было всего лишь частью ошалевшей и фальшивой игры, даже пик сатанинского разгула был несерьезен .

Ночь перекликалась запахами корабельных сосен и озерной зелени, в висках моих стучало муторно и часто, я испугался мигрени.

Как жаль, моя прекрасная, что я разучился молиться.

Неужели, не осталось ничего чистого, никакой живой жизни, кроме Игры?

- А чем платят за Игру?

- тот, кто задал этот вопрос стоял за моей спиной вне факельных отблесков, я обернулся. Говорили не со мной - двое в тени вели давно начатый разговор - одного я узнал по голосу - то был Бартоломеус - врач, никак не измененный дьявольской прихотью, все такой же скрытный с мягким приятным лицом, в неизменной коричневой фуфайке.

- Не знаю, сьер. - размеренно ответил врач, - Я нахожусь здесь как исследователь. Всю мою жизнь я препарирую мертвые тела, чтобы лечить живые. Но где еще найти и изучить неживую душу по законам паталогоанатомии, как не в игре. Вскрыв эти земные пузыри, я смогу понять законы души живой и чистой, куда врачебная этика не позволила бы вторгнуться. Я смотрю в глаза заключенных после пытки - и с каждым разом убеждаюсь в одном - я вправляю им вывихи, лечу порезы и порванные связки - а они тоже играют. И жаждут своего палача, как жениха. И никто из них не чувствует боли и страха - одно только омертвелое, наигранное любопытство. Сьер, вы утверждаете, что не играете, а живете, ведь так?

Невидимый усмехнулся, встряхнул странно убранной головой, лоб его отягощал высокий плюмаж:

- Вы скептик, Бартоломеус. Я живой, чувствуете, теплый…

-

- А вы - опасный человек. Будь вы женщиной, я влюбился бы в вас. Хотите я буду вас таковой считать? Давайте поиграем так… Не надолго. Вы не оправдали моих надежд, знаете, я приехал на этот глупый шабаш только из-за вас.

-

- Довольно, - содрогнулся собеседник - Я еще не заплатил за игру.

Он резко попрощался и вышел в круг, глумившийся над епископом Кентербери. Я не различал черт лица незнакомца - они были скрыты искусной оперной маской - высокий плюмаж из павлиньих перьев, слишком много золотой сусали, кружева, блесток, бисерных капель, стразов. Обнаженное тело на свету мягко играло бронзовым отливом.

Он казался подвешенным меж небом и землей, в ленивом утреннем полете, как повисшее меж ветвью и облаком яблоко, как капля дождя над черным омутом карельской реки.

На запястьях и щиколотках его снова посмеивались грозди медных мертвецких бубенцов. Белые зубы его посверкивали тревожно.

И такая сладость и благость сочилась с кончиков его пальцев, что хотелось лечь, приложиться к ладанным узким стопам и спать у ног его. Не зная сновидений и томления, просто спать, под сенью оливковой плоти его. Потому что, то была не тварная красота. Тягучий сотовый мед, запахи аравийских афродизиаков, лед и округлое мановение рук.

Ноэми протягивала влюбленные руки к нему, и в уголке уцелевшего глаза Легата проступила влага, тут же высохшая соляной коркой.

Плакса-Бегемот, демон обжорства, подал гостю стремя - капризный молочный жеребчик фыркнул, косясь и всхрапывая на безголовую соседку.

Епископ упал, молитва застряла меж зубами, как соленый огурец.

Священника обмочили, истоптали и бросили.

Луис - Люцифуг и Эстер - Посинюшка открылили процессию, и рыгающий, совокупляющийся, жрущий Адский ход нестройно завопил:

- Гар-р! Снизу вверх, не задевая!

Наамах шла в голове бесноватых, обнаженная, как “амен”, низко опустив львиную голову завесив волосами лицо, жирным огнем и дымом, сладковатым, тяжелым, пропитанным человечьим жиром и сандалом завивал лепестки пламени факел в левой ее руке. С каждым шагом она погружалась в землю по колено, как в снег или воду.

Нельзя сказать что они взлетели, но как бы заскользили над землей, охал по-банному Легат, которого пощипывали сзади все, кому не лень, свистела в два пальца Наамах.

Я и Бартоломеус поневоле тащились в хвосте шествия.