Неизвестно - Попов

Мельком (кстати пришлось) коснулись Солженицына. Оказывается, о н и читали и «Раковый корпус», и «В круге первом»...

Я сказал:

— Дайте почитать! Ведь мы, литераторы, должны знать, что это за вещи.

Улыбнулись, пожали плечами:

— У нас был один экземпляр — изъяли в Бресте, на границе, — прочитали и переслали в Москву.

11 декабря 1970 г.

Приезжала Аленка. Я перепечатал ей пьесу «По ту сторону дождя» — о художнике-неудачнике... Пьеса, на мой взгляд, талантливая, есть куски (сон Никиты, например) гениальные. Но... но в общем впечатление чего-то громоздкого и не пригодного для сцены.

Сейчас Никита — фигура трагическая. Если бы ее, эту фигуру, сделать комической, то есть несколько сместить акценты, заострить ситуацию, — все стало бы на свои места. Дон Кихот от искусства — вот кто такой Никита. И это его не обижает и не принижает. Ведь, если разобраться, все, все — Шекспир, Толстой и Достоевский, сам Сервантес — Дон Кихоты и не больше. Они хотели исправить нравы, изменить человечество, указать ему новые пути... И что же вышло?

30 декабря 1970 г.

Вот и кончается год. Подписан первый номер, Борис Микулич не пошел, Лебедев обрезан (эпизод с Толочко)... Радует только тираж. Заказ поступил на 58 000 экз., даем 50 000. Бумаги не хватает. Розница сокращена до предела.

...С Новым годом, товарищи!

5 января 1971 г.

Год начался и хорошо, и плохо, все зависит от того, как смотреть.

Хорош тираж. Хотя восемь тысяч срезали (розницу), все-таки и того, что осталось, — дай бог каждому.

А плохо... Макаенок опять завел речь о том, что хотел бы уйти, да жаль — журнал попадет в дурные руки. Эти дурные руки — руки В. П., человека невежественного, далекого от литературы.

Если Макаенку жаль, то каково-то нам, положившим на журнал всю жизнь. Во всяком случае, последние двенадцать лет жизни! Ну, остальные немного меньше, однако... грустно, грустно!

29 января 1971 г.

Звонок из ЦК, от В. П:

— Макаенок?

— Его нет. Позвоните позже.

Кладет трубку.

В этот день Макаенок так и не явился. На другой его тоже не было. На третий заявляется жив-здоров, как говорится. Передаю, что звонил П. Снимает трубку, набирает номер: «В чем дело? Зачем я ему мог понадобиться?» Не отвечает. Наконец дозвонился. Слышит:

— Андрей, говорят, ты собираешься уходить из «Немана»... Как скоро?

— А что?

— Да я хотел бы на это место, то есть, на место главного...

— А кто говорит?

— Говорят...

— Не знаю, кто говорит, но они ошибаются. Я и не думал... А там что, в ЦК-то?

— Надоело, пора менять должность.

Мы подивились наглости человека, посмеялись. Потом Макаенок подхватился и — к Шамякину: «Надо Ивану рассказать, пусть посмеется!» На другой день я узнал, что Иван Шамякин и смеялся, и возмущался — все вместе.

12 февраля 1971 г.

Спектакль по пьесе «Затюканный апостол». Впечатление какое-то неопределенное.

Во-первых, спектакль как бы проявил, выпятил недостатки самой пьесы. То, что мы называем сюжетом, загнано вовнутрь. Макаенок не то что не признает сюжета как такового, а считает, что главное — характеры. Но в данном

случае характеров нет и не могло быть — есть образы, воплощающие мысли, идеи, иными словами говоря, образы-идеи. А спектакль по такой пьесе все-таки скучноват.

Во-вторых, оформление... Условное, абстрактное перемешалось с реальным, и получилась мешанина, которая и разрушает впечатление. Что-то от Беккета, от «Годо» есть и в пьесе, и в спектакле. Только там мысль автора (а потом и постановщиков) обнажена до предела и впечатление было цельное и сильное.

И, наконец (впрочем, под конец-то надо было отнести оформление), артисты играли так себе. Малышу не хватало четкой дикции; текст пропадал, — а когда сюжет загнан вовнутрь, — выручить может лишь четко произносимый текст, если он достоин того, чтобы его четко произносить.

20 февраля 1971 г.

Был Лебедев, секретарь райкома партии, записки которого мы печатаем в «Немане».

Рассказывал о пленуме обкома, на котором он выступил с речью. И не с простой речью, а с речью острой, чуть ли не зубодробительной. Я думал, он громил и ниспровергал, — черта с два! — просто-напросто возмущался какими-

то комсомольцами, которые пропили собранные в фонд Вьетнама деньги. Рублей пятьдесят, кажется.

Я слушал и думал: до чего измельчали мы, коммунисты, если такое выступление выдаем за некую доблесть!

18 марта 1971 г.

Звонил Макаенок. Из Москвы. Ночью. Только что приняли спектакль по пьесе «Трибунал» (на Малой Бронной). Все очень хорошо, и он рад, почти счастлив.

Мы ожидали его в редакции 22-го, в понедельник, но в этот день сдается спектакль по этой же пьесе в Бресте... Хочет и туда ехать, как же иначе!

* * *

Макаенок все эти дни торчит в театре. В редакцию заглядывает лишь на часок-другой — задать традиционный вопрос:

— Ну, что нового?

Лебедев, когда звонит, разговор начинает всегда одним и тем же вопросом:

— Ну, как жизнь молодая?

Сначала представится:

— Лебедев… Из Березы… — А потом сразу, как бы заученно: — Ну, как жизнь молодая?

У Макаенка иная манера. Когда берешь трубку, то первым делом слышишь:

— Это я… — И лишь после этого: — Ну, что там нового? А так как нового бывает слишком мало или, наоборот, слишком много, то и не знаешь, что сказать.

— Да ничего как будто, — тянешь неопределенно, а сам думаешь, вспоминаешь, что такого было в те дни, когда главного не было в редакции.

29 апреля 1971 г.

Съезд писателей Белоруссии. Все тихо, мирно, вполне благопристойно.

«Неман» наконец получил должную оценку, и это радует. Упрекнули лишь за то, что обошли молчанием юбилей И. М. Упрек справедливый, жаль, его не слыхал Андрей Макаенок, — это он запретил давать хоть строчку.

— Пусть он хороший писатель, но он — скверный человек, и я не хочу, чтобы его имя фигурировало в журнале! — Такими или почти такими словами выразил он свою мысль. Российскую Федерацию представлял на съезде Александр Смердов. Вот встреча! 10 июля 1941 года, в день отправки на Запад, в действующую армию, я заглянул к нему в «Советскую Сибирь», где Смердов работал, кажется, литконсультантом. На столе у него лежала верстка его первой поэтической книжки «Письма с дороги». Он был молод, счастлив и, несмотря на войну, радовался вслух и сиял всем лицом.

Помню, зашли Илья Мухачев и Афанасий Коптелов. Мы втроем уселись на мягком диване, стоявшем при входе справа, Смердов остался за столом, держа руку на верстке книжки. Разговор зашел о войне, о том, что Россию немцам не победить и т. д. Илья Мухачев вдруг сверкнул глазом, слегка похлопал меня по спине и сказал:

— А знаете, что умному на фронте труднее, чем глупому? У Брюсова на этот счет есть интересная мысль: «Чем выше интеллектуально развит человек, тем он более трус»... Потом Илья Мухачев читал вторую часть своей поэмы «Мой друг». Первая часть была опубликована незадолго до того в «Сибирских огнях», вторая находилась еще в работе, ее никто не знал, и мы все слушали, глядя на автора, крупного, мужиковатого на вид, читавшего негромким глуховатым баском.