Неизвестно - Попов

16 октября 1971 г.

15 октября исполнилось тридцать лет с тех пор, как мы с Валентиной встретились. Было это в сосновом лесу где-то на полпути между Ржевом и Старицей. Мы отступали... Накануне утром медсанбат с трудом проскочил через горящий Ржев, остановился в лесу, переждать до вечера. Потом, не дождавшись, когда начнет темнеть, двинулись дальше, но проехали километров пять-шесть, свернули влево и остановились в том сосновом лесу. Раненые прибывали, — пришлось оставить палатки, зарыть ящики с медикаментами, одеяла, простыни, — все, что мешало двигаться дальше. Спали кое-как, на березовых листьях, а утром я проснулся, вышел из палатки к костерку, смотрю — она, Валентина. Ее ППГ на конной тяге, как он назывался, разбомбили немцы, командир и замполит дали деру, а их, девчат, медсестер и санитарок, бросили на произвол судьбы. И они пошли... на запад, и напоролись на штаб нашей 246-й стрелковой дивизии. Валентина была лаборанткой, а нам нужна была лаборантка, вот ее и взял в медсанбат начсандив Тарханов. У нее были удивительные глаза — большие, темные, глубокие, умные,

ласковые... Не знаю, еще какие. Эти глаза и сразили меня сразу и наповал, на всю жизнь.

11 ноября 1971 г

Юлька (глядя, как мать ест):

— Мама, а когда я была у тебя в животе, я что, пережеванное ела?

13 декабря 1971 г.

Вчера воротился из Москвы, с совещания по критике. Совещание так себе. Уровень в общем низкий. Но поездкой доволен. Мавзолей Ленина, музей А. П. Чехова на Садовой-Кудринской, вечер памяти Некрасова, Музей им. А. С. Пушкина, Кремль... И куда ни зайдешь — дух захватывает. Огромное впечатление производят импрессионисты. Без них мировое искусство было бы беднее. Смотришь на Сезанна, Ренуара и Ван Гога и глазам не веришь. Иллюзия полнейшей, причем — живой, а не мертвой, застывшей реальности.

17 декабря 1971 г.

Двуличие, двурушничество и двусловие входят в привычку. Виль Липатов, давая интервью по телевидению, сказал, что у нас нет проблемы «отцов и детей»... Нет — и баста! На совещании, посвященном молодым, кто-то заявил, будто у нас поэту или прозаику, входящему в литературу, нет ничего проще, чем издать первую книгу. И то и другое, мягко выражаясь, не соответствует действительности. Проблема «отцов и детей» всегда была, есть и будет, ее можно не замечать, но она, проблема, от этого не перестанет существовать, ибо заключает в себе движение жизни, ее диалектическое развитие от низших к более высшим формам. «Дети» умнее своих «родителей», они не признают и отрицают что-то из того, что дорого их родителям, и одно это уже заключает в себе некую проблему. Что касается первых книг, то тут надо иметь в виду вот что. «Дети» в силу своей молодости правдивее своих родителей. И пишут они правдивее, откровеннее. Попробуй-ка напечатать! Или — напечататься! Да «родители» (всякие Полевые, Кожевниковы, Косолаповы, Алексеевы — им несть числа…) костьми лягут, но не пропустят. Другое дело, если «ребенок» научился лгать и приспосабливаться. Такому все пути открыты. Но такого «ребенка» подстерегает серьезная опасность. Ложь и талант две вещи несовместные, — ложь убивает талант.

21 декабря 1971 г.

Звонок в редакцию. Беру трубку.

— Здравствуйте, Георгий Леонтьевич! Это говорит ваш читатель… Хочу сделать критические замечания... Что ж это вы дали своей «Тростене» подзаголовок — из записной книжки?.. Это же поэма!.. Настоящая поэма!.. — И — пошел, пошел. Эпитеты самой превосходной степени. — Кончил читать в два ночи — хотел сразу позвонить, — не решился. Может, спит человек...

Вот как!

Я слушал, не сомневаясь в искренности слов того, кто говорил, и все же мне было неловко, и я невольно краснел. Шакинко, наш худред, бывший в это время у меня в кабинете, догадался, в чем дело, и расплылся в улыбке.

Но вот долгая «критика» (она продолжалась минут десять-пятнадцать) кончилась. Я спросил:

— Кто же со мной говорит?

И — в ответ:

— Василь Витка…

Вот от кого не ожидал так не ожидал. Он всегда производил на меня впечатление человека мягкого, душевного и замкнутого или, во всяком случае, сдержанного. И вдруг — такая открытость и щедрость. Редкие в наше время.

27 декабря 1971 г.

Еще звонок... Роман Ерохин, из «Советской Белоруссии»:

— Слушай, только что прочитал твою «Тростену»… Начал так, без особого интереса, куда, думаю, клонит... А потом вчитался и — до конца... Это же гимн России... — И т. д. в этом роде. Только неманцы пока сдержанны: ни похвалы, ни порицания…

22 февраля 1972 г.

Зашли Александр Адамович, потом — Янка Брыль. Разговорились. Адамович пишет статью о Василе Быкове. По заказу Виталия Озерова, главного редактора журнала «Вопросы литературы». Я сказал, что лучшая вещь Быкова — это все-таки «Meртвым не больно». Образ Сахно (и образ самой сахновщины) делают эту вещь типичной на все времена. — Вот ты и напиши об этом в своем журнале, — засмеялся Адамович. Брыль просидел часа полтора. Не спеша полистал второй номер «Немана», всматриваясь в фотографии украинских поэтов, отпуская замечания, как о своих добрых знакомых.

О Романе Лубкиевском:

— Смотри ты, усы отпустил! Казак!

То же самое заметил также об усах Петра Скунца. А на Лину Костенко смотрел-смотрел и восхищенно воскликнул:

— Воительница!

25 февраля 1972 г.

Смерть настигает нас в пути — и это независимо от возраста. Человек живет, строит какие-то планы, хочет что-то делать, уже не себе — другим, и вдруг… Нежданно-негаданно.

Когда-то (в 1961—1962 гг.), помню, ходил в «Неман» высокий, красивый, совершенно седой старик, Алексей Габриель. Он уже давно был на пенсии, задумал большую книгу о пограничниках двадцатых годов и первые рассказы

из этой книги хотел опубликовать у нас в журнале. Мы взяли, нашли литературного редактора, Рыгора Нехая, а когда тот отредактировал (кстати, отредактировал он из рук вон плохо, пришлось потом возиться и возиться…), сдали

в набор. Автор прочитал корректуру и... больше я его не видел. А скоро узнал, что он умер, так и не дождавшись выхода в свет своего, может быть, заветного детища.

И вот — новый случай. Вячеслав Шатилло, странный, нелепый человечина. Когда-то (если не изменяет память, тоже в 1961 году) мы напечатали его первую повесть — «Плыви, мой челн». Критик Яков Герцович разнес ее в пух и прах... Я тогда считал и теперь считаю, что критика была несправедливой. Герцович подошел к повести просто-напросто без учета специфики жанра… Но автору она подрубила крылья, эта критика, и он стал отчаянно метаться в поисках «себя». Бросил радио, где работал, и пошел на завод в качестве... не знаю — кого... Кажется, в качестве писателя-наблюдателя. Собрал материал... для романа! Потом ушел с этого завода и поступил на другой, редактором многотиражки, потом очутился каким-то образом в академии.