Чарльз Додд - Основатель христианства

Образ "чаши" появляется не однажды. Как мы знаем, во время Тайной Вечери — последней совместной трапезы Иисуса и Его учеников — Он протянул ученикам чашу с вином и сказал: "эта чаша есть новый завет в Моей крови" (или, иначе: "это есть кровь Моя, кровь завета, изливаемая за многих"). Он намекал на древний обычай, согласно которому торжественный договор скреплялся закланием. В первом веке по Р, X. этот обряд еще сохранялся (вплоть до разрушения Храма в 70 г.); однако слова, сопровождавшие его, уже обрели смысл, соответствующий более высокому духовному уровню. Слова эти есть и у пророка, когда он говорит о Служителе Господа, умершем за других. Про еврейских мучеников, пострадавших во времена Маккавеев, сказано, что они принесли себя в жертву народу. Идея жертвы переросла в идею самопожертвования как нравственного и личностного действия. Иисус говорил, что Он добровольно вступил на стезю, ведущую к смерти, дабы завет-союз Его вошел в силу, или, иными словами, дабы возник новый Народ Божий. Он был готов пройти этот путь, отождествляя себя с теми, ради кого принял свою миссию. Разделяя с Ним чашу, ученики признавали свое единство с Учителем — ив том, что заклание совершается ради них, и в том, что они сами приносят себя в жертву людям, как и подобает народу Бога.

Тогда же Иисус произнес слова, наилучшим образом выразившие это единение. "Когда они ели, Иисус взял хлеб, произнес над ним молитву благословения, разломил, дал им и сказал: "Возьмите, это есть тело Мое"". Никакие другие Его слова не засвидетельствованы столь надежно. Над глубиной сокрытого в них смысла и по сей день размышляют христианские мыслители. Мы не будем вдаваться во все тонкости. Однако стоит припомнить, что апостол Павел — один из первого поколения обращенных — не только описал "преломление хлеба" во время Тайной Вечери как "приобщение тела Христова", но и пришел отсюда к мысли, что Церковь (т. е. историческое воплощение Нового Израиля) и есть "тело Христово", а каждый, кто принадлежит к ней, находится "во Христе", как и Христос "в нем". Видимо, выражения эти принадлежат самому Павлу, но создал он их для описания того, что произошло, когда он еще не был христианином. Речь идет о единении Иисуса с теми, за кого Он отдал жизнь, и об их отождествлении себя с Ним. Вот что стояло за Его словами и действиями, когда — сообразно с духом своего учения — Он дал ученикам хлеб и сказал: "Это Мое тело". И с самого начала Церковь вспоминает об этом в особом действе, что очень хорошо и мудро; ибо доктрина о "представительстве" или "соборной личности" может показаться неясной и темной, но те, кто разделяет в христианской общине преломленный хлеб, ведают сердцем, что это значит, независимо от того, могут они или не могут построить либо принять ту или иную теорию.

В некоторых важных решениях, рассмотренных нами, мы встречали слова "Сын Человеческий". Теперь пора выяснить, что же они значат. Вопрос уже обсуждался многими, однако согласия на этот счет до сих пор нет. Я попытаюсь предложить объяснение, которое кажется мне наиболее вероятным. Начнем с отсутствия достаточных свидетельств того, что в рассматриваемую эпоху евреи использовали выражение "сын человеческий" вместо имени "Мессия" или вообще как какое бы то ни было "звание". Слова эти — столь же неестественные по-гречески, как и в переводах, — являются калькой с арамейского, на котором говорили и сам Иисус, и Его ученики. По-арамейски выражение "сын человеческий" значит просто "человек", "особь человеческого рода". У евангелистов, по-видимому, были некие основания переводить его с такой почти топорной буквальностью. Однако заметим: это происходит лишь там, где евангелист приводит слова Иисуса. Ни в повествовании, ни в речи других лиц соответствующее выражение мы не встретим ни разу. Не исключено только, что в каких-то случаях евангелисты сами вкладывают его в уста Иисуса, но скорее всего по той лишь причине, что оно было характерной особенностью Его речи. Почему же Он так говорил?

Чаще всего слова "Сын Человеческий" у Иисуса можно заменить местоимением "я", и смысл не изменится. Но в некоторых случаях Он, похоже, имел в виду не себя, а кого-то другого. Те, кто изъяснялся по-арамейски в Палестине, нередко подменяли словами "сын человеческий" (т. е. "человек") местоимение первого лица. Возможно, Иисус, говоря о себе, поступал так же из какой- то особенной скромности или с тем, чтобы в речи Его не было и намека на самолюбование. (Так в английском употребляют вместо "я" обобщенно-личное местоимение.) А может, у Него были особые причины не говорить прямо, чтобы слушающие не знали точно, себя Он имеет в виду или "такого-то". Подобного рода предположения вполне допустимы; и нет ничего странного в том, что этим приемом пользовался говорящий по-арамейски. Однако надо бы еще спросить, не было ли у Него в определенных случаях особой причины выбрать именно этот оборот речи. Мне кажется, причина была. Некоторые речения Иисуса отличаются такой смелостью, что одно это уже оправдывает употребление третьего лица. Чуть ниже мы рассмотрим несколько таких речений. Но и в них, и вообще повсюду косвенный оборот допускает еще одну трактовку: Иисус без лишних слов давал понять, что те, кто воспримет Его весть, Его узнают, а остальным, не воспринявшим, придется вопрошать: "Кто этот Сын Человеческий?" (как они и вопрошали, по Евангелию от Иоанна). Если это действительно так, то скорее всего узнать в Нем могли того Служителя Господа, о котором говорил пророк, а значит — и "представителя", что, как мы видели, вполне соответствовало Его намерениям.

Во всяком случае, весьма показательно, что многие речения, включающие этот оборот, соотносятся с делом Служителя Господа, особенно там, где Иисус говорит об ожидающих Его страданиях и смерти: "Надлежит Сыну Человеческому много претерпеть", "Написано о Сыне Человеческом, что надлежит Ему много пострадать и быть уничиженным", "Сын Человеческий... пришел... дать душу Свою как выкуп за многих". Слова эти перекликаются со словами пророка. Ведь пророки не просто вникали разумом в то, что творилось при них, выводя возможные последствия (хотя и это включается в пророчество). Пророки принимали бремя призвания, обретая ту возвышенность, которой больше пристала косвенная речь. И если Иисус употреблял обычный арамейский оборот — это не случайно: Он говорил так, лишь когда возвещал о своем призвании с несколько большей прикровенностью; тогда словами "Сын Человеческий" Он и именовал самого себя вместо традиционного "Мессия". Видимо, евангелисты так и понимали эти слова.

Некоторые из пророчеств, которые я упоминал, толкуют о жизни по ту сторону смерти и страданий. Евангелия сообщили нам, что Иисус говорил об этом по-разному. Иногда Он говорил о "восстании из мертвых", иногда о "возвращении", иногда и вовсе туманно: "Недолго уже, и вы больше не видите Меня; и вы увидите Меня". Определить, какие речения более точно передают сказанное Им, должно быть, невозможно. По мере развертывания событии пророчества могли конкретизироваться. Еще вероятней, что иногда Он говорил прямо, а иной раз — потаеннее. Достоверно мы можем утверждать одно: независимо от того, насколько точно передают евангелисты слова Иисуса, мысль о новой жизни, обретенной через смерть, о победе через поражение неотделима от Его мыслей о собственной участи.