Неизвестно - Дневники

Дни недели спутали, но сегодня, судя по радио, воскресенье.

434

Завтра поплывем, несмотря на дождь. Опять стало накрапывать. По-своему и это хорошо.

Надо описать “Мелодию реки” — как она поет у верховьев, как меняет голоса, смотря по состоянию воды, и что такое ее голос. Легенда? От рыбака слышанная. За день не прошло ни одной лодки, ни одного плота. Очень ярко горит святая лиственница.

27 авг[уста].

Под скалами, по южному склону, пониже нескольких сосен, растут четыре ильма, деревья, довольно редкие в Забайкалье. С утра светло, хотя тучи и прикрывают солнце. Река еще поднялась и затопила прибрежные ивы и березки; вода мутная, и река очень говорлива. У нас — последний день плавания, завтра, наверное, машина,— и выступления. Складываемся. 12 часов дня. Вчера вечером жарили рыжики и ели. Чирикают птички, стрекочут кузнечики. Кроме воронов,— никакой дичи. Скидываем камни, жжем огромный костер, я притащил кору огромной березы.

Выплыли к слиянию Меньзы и Хилка, мимо драга, остатков переправы. Разведчики не нашли золота, “так, разве под камнями”. Встретилась моторная лодка. Затем — реки слились, и мы поплыли мимо островов, где бабы сбирали черемуху.

Село Шинки. Телефон. Два молодых рабочих из геологической партии с котомками идут на Гремячий Ручей.

Дождь. Скалы. Утки. Село — Большая Речка, тарахтит грузовик, воды все больше и больше; и мы подплываем к деревушке, утопающей в грязи, куда к нам приходит машина. Дорога ночью.

28 авг[уста]. Котуй, село.

Вчера — у кладовщика. 9 детей и на руке нет пальцев. “Пулю выбивали из лесины, стреляли так, чтоб пуля не шла мимо, а — в лесину”. Дом сделал сам.

Кедровники.— “Орешник”, орехов, вроде какао, только горчит. Бьют по этому пятну и бьют. Огораживают кедровники. Мальчик, которого утащил таймень: мальчик обмотал леску вокруг руки. Начальник отдела культуры тоже сам себе сколотил дом. Ездил из города в город, вернулся сюда: “Жара хуже, чем

435

холод”. Коврик перед коридором, наверное, во всем районе один? В кабинете у секретаря, как всюду, только за окном кричат куры и хрюкают свиньи. Медведи как общественное бедствие! Лесов сотни тысяч га, а убирать некогда: лето короткое. Нынче нет кедра и медведь зол.

Почта. Библиотека. Книжный магазин. Базар.— Столовая.

29 авг[уста].

Поедем в старинное село за 90 километров. Гостиница.

— Селу двести лет, а дальше никто не помнит,— говорит седой с черной бородой Соболев, Игнат Яковлевич, 80 лет, родившийся здесь. Половина из староверов, половина из хохлов. Закаленные шибко староверы. Семья была человек десять: четыре десятины на душу, пахали сошком-дорожком, сохами,— смеется, счастье-то машинами. Раньше считалось до девятисот домохозяев, сейчас — больше. Больше стало народу. Стали жить лучше: хлеб получишь, купишь. Я сам был столяр. Сын — работает в лесопром. совхозе, девка — в годах, ей 35, работает прачкой, сын завербовался в Якутию: вот и вся семья. Старухи давно нет. Пенсия 31 рубль, хватает. Читу брали с двух сторон, мы с запада, Семенов — слыхали? Палач, отодвинули к Монголии. Вот, вопрос!

Сельсовет. Курчавый человек — все заношено.

— Меньза — речка скверная, норовистая. Зверя много, да. Чуть не каждый дом — охотник. Хлеб не сеют. Мясо есть. Огурцы есть. Ездите, как экспедиции: все ездит, разведывает — металлы [нрзб.] там. В старое время девятьсот домохозяев, километр-два бурят жил. Теперь к себе отселились. Меньза — на границе: монгол жил недалеко, там и ушел, когда появился Барон; приезжали, знакомые были. Монгол раньше хлеба не ел, скота держал непомерно, он мясо жрет, а хлеба не надо; приезжал на нас посмотреть. Мороз 30—40°, он крепок к нему, в избе спать не может. Там мы у них прииска открывали. Он нашего вина не будет пить, у него ханчино-вино. Выпить он любит, а работать — нет, он не любит. Они были нарядные; у них — Урга, что хошь было.

Корчанов, Михаил Филиппович, 62 лет. Участник войны, боев и взятия Владивостока. Ходил до Кяхты, ничего не было,— одни ноги. Паровозик, дороги плохие. Был три года на втором украинском через Румынию, Будапешт...

436

— А я был в плену. Мы были близко. Речка Тисса; были ямы, помещения.— Тут были русские, замаскированные,— а там [нрзб.] Они очень боялись.

500 в плену. 3 года был в плену. Четверо остались. Славянские, венгерские — все реки знаю,— говорит Соболев.— Международная комиссия признала негодным.

— Рассею никто не побьет. С кем бы ни воевали, никто не возьмет. Германия — велик ли кусок? Под нашу область, Читинская.

Опять об измене. Кто-то его предавал, кто-то сообщал.

— Мне не везет. Партизанил пять лет. Документов нет. В этой войне — контужен. Теперь получаю 6 руб. 80 коп. пенсии. Сын работает в экспедиции, другой — шофером, дочь замужем, другая — молочница. Учу ребят, ходить трудно, ноги больные. Плотник. Работаю дома, рамы делаю. Почему так? 30 лет работал; вышел из труда — определились. Я-то при чем? Мне ничем не помогают. Хоть бы льгота небольшая; свет, радио, “паечку”, кто-то должен нам помогать. Совсем одиноким помогают, а если есть ребята, то нет. Я вышел из труда. Я — старик, один, мне хватает, а дети уехали, и ему приходится — тут не предусмотрено. Я — гражданскую войну пять лет, а сейчас — три года; вроде и трудно: никто не пособляет. Сыны не помогают. Где там помогать. Отделились, своя у них семья. Забывается. Я учил ее десять лет, да в Улан-Удэ — пять лет. Собираешь, пошлешь, а там отрабатываешь. Темному плохо. Командиров не могу найти. Голова одинока, а раз она не работает, то и не складывается. На темном все видно. Заведешь разговор: “Ты хочешь за мной гнаться? Ведь я тебе и себе завоевывал. Что у вас поселенцы управлять будут? Нам жить вместе. Жить и темному и светлому”. Я шесть лет пастухом был, и мой сын был пастухом; у нас 50% малолеток у бурят росли пастухами; как подросли — “иди, паси!” Вот так и жили мы.

Разговаривал с Блюхером. “Победим”,— говорит. Это в Чите было. В Волочаевской сопке помогли пулеметчики, подвезли им патроны, прямой наводкой били. Второй Благовещенский полк, нас молодых туда определили. Спасск. Там лежит Елизаров, вон с той улицы. Там наши лежат — Пантелеймон Шелапурин, я всех знаю, всех из могилы найду. Много с разных улиц лежат, я их всех помню. Жить, да. Жить-то стало легче, а вот работать-то мне трудно. Лежим, спим, сколь хотим, а раньше — с восхода до захода работай. Ребятишки ни родным не подчиняются, а школе тоже:

437

избаловались. Его чуть задел,— он в сельсовет; он и школе не подчиняется.

Мастер сапожного дела; мастерская (сапоги кожаные, не годятся, белковое — “камусы” — сукно, кожа; голенища намокнут, тяжело, высохнут и не коробятся).

Был в Ерусалиме. Работали. Шоссе проводили. Евангелье выдавали и по-русски. Мне пришлось три войны отбыть.