Неизвестно - Дневники

1930-е годы

24/ II .

Погода мокрая всю жизнь была 26.

Избалованные дети

Баловали, сами чувствуя вред. Ждали от ребенка увечий, прятали нож, определили в школу. Школа тоже смотрит на него со страхом — избалованный. Вышла за него замуж со страхом — избалованный. Он сам на себя привык смотреть со страхом и, боясь последствий своего гнева, не участвовал ни в революции, ни в контрреволюции так же, как и дети, которым он мог нанести вред. Все за ним ухаживают — последний избалованный ребенок остался. Так он и прожил всю свою жизнь счастливо, не свершив ни одного проступка, хотя тайно вожделел иметь страсти, хотя бы к собиранию почтовых марок.

Спекулянтка

В Мосторге, в очереди за мануфактурой, у женщины задавили на руках грудного ребенка.

Она упала в обморок.

Нашли в кармане ее паспорт, привезли ее,— в обморочном беспамятном состоянии,— домой.

26

Кто-то, по пытливости своей, от излишнего усердия, заглянул к ней под кровать. Комнатушка убогая, жалкая.

Под кроватью нашли у нее 80 метров шерстяной материи. Оказалось, что женщина с ребенком в руках добывала таким образом мануфактуру.

Церковь

Художник-архитектор жил в Песках и поблизости нашел редчайшей красоты церковь, которую крестьяне продавали на слом, за ненадобностью за 2 тысячи рублей.

Архитектор подговорил актера,— у него самого не хватало денег,— и они сообща купили ее.

А теперь, крайне растеряны, не знают, что и делать.

Жить,— будут считать попом. Забить и оставить,— тоже смущение. Кружок безбожников тоже смущен.

1935 год

11/ III .

— Говорили, у Афиногенова, о портрете, сделанном с меня 27. Жена Литовского 28сказала:

— С вас, Всеволод Вячеславович, лучше всего карикатуры делать.

12/ III .

— Кома считает,— т.к. приносят много рукописей,— что вся Москва состоит из писателей. Подъезжаем к Большому театру на “Три толстяка” 29. Кома вылезает из автомобиля, видит толпу и говорит:

— Расступитесь, Всеволод Иванов приехал, а то он все ваши Рукописи выкинет!

14/ III .

— Вчера приходил молодой человек с рукописью. Приехал с Украины, привез стихи, незнакомый.

— В стихах вы, тов. И[ванов], мало понимаете, я их покажу Безыменскому. Мне надо у вас переночевать и узнать адрес Безы-менского и Д.Бедного. Ну, как в Москве живется?

Когда я сказал, что мне надо работать и разговаривать неког-

27

да, он необыкновенно быстро повернулся и ушел. Видимо, срепетировал развязность, но не соразмерил ее с тем смущением, которое я в нем вызвал.

Третьего дня приходил другой паренек, который требовал, чтобы я его усыновил, так как он сирота, а кроме того, немедленно надо выдать ему ботинки, так как выдавал же ботинки Всеволоду Иванову, некогда, Максим Горький 30.

— Сколько же вам лет,— спросила его моя жена.

— 28.

— Но ведь ботинки М.Горький давал, когда уже читал его рукописи, рассказы?

— Если б у меня рассказ был, я бы и так получал деньги.

1936 год

13/ VIII *. Алма-Ата

В Чимкенте встретил нас Мусрепов, автор “Кыз-Жибек” 31. Всю ночь играли в соседнем купе в карты казахи. А в моем купе, с лицом вдохновенным, хотя и заметно лысеющим, утешал свою жену Вл.Власов, композитор, едущий во Фрунзе устраивать киргизскую оперу 32. Киргизию сделали, согласно Конституции, 11-й Союзной Республикой, и там, видимо, завидуя Казахстану и его успехам театральным в Москве, решили создать,— к 38-му году, когда будет в Москве театральная декада 33,— оперу и балет. Лучше б им заняться драмой,— а то может сорваться. Впрочем, они хотят показать “Манас” 34. Это, конечно, очень любопытно. Глядишь — удастся. Для музыкантов теперь, должно быть, здесь “золотая лихорадка”. Жена музыканта весьма не одобряет расчетов мужа, но парню хочется славы — желание законнейшее — и он непрестанно жалуется, что уже взятые и принятые оперы в Москве не ставятся по два и по три года; халтурить же и сочинять песенки он устал, к тому же он работал во 2-м МХАТ. Тут вспомнили Берсенева, Гиацинтову в последней ее роли и негласно пожалели, что театра нет 35. Разговор, однако же, был совсем бессвязный, ибо жара была нестерпимая и музыкант, стесняясь ходить по вагону в трусиках, лежал на верхней полке, обливаясь потом.

_________

* Видимо, описка. Очевидно, 12.

28

Возле Аральского моря хотели отдохнуть от жары, и, надеясь на влагу Сыр-Дарьи, распахнули мы окна. Таковая надежда оказалась тщетной,— хлынули в окна москиты и комары. Столичные пассажиры, пугавшие друг друга тарантулами, змеями, малярией, проказой и прочими ужасами Средней Азии, совсем напугались: Играли только беспрепятственно в преферанс казахи, и ругались привыкшие ко всему проводники, упрекая друг друга в отсталости. Появились дыни и арбузы. Я истреблял их как мог. Один упал с верхней полки, когда Тамара открывала дверь купе. Яблоки продавали — пять рублей ведро. Затем справа показался хребет, сиреневый, снегу на его вершинах было все больше и больше. Да и степь мне нравилась.

12-го [ VIII ].

Огромное количество наших чемоданов потрясло те два десятка людей, которые по общественной обязанности приехали встречать меня. Они смотрели растерянно на чемоданы, на мой желтый портфель, в котором лежало 40 печ[атных] листов “Германской оккупации” 36. Даже носильщики растерялись. В общем как-то спутанно расселись по машинам и поехали в горы через город. Одна за другой начали лопаться шины. Улица вся в зелени.

Мы останавливались возле арыка. Обыватели смотрели абсолютно спокойно, как перебрасывались наши вещи из машины в машину, и все почему-то необыкновенно заботились о моем ружье, как будто в нем-то и была главная защита. Из доброго десятка машин уцелела только одна, изношенная, с перебитыми окнами. Эта машина и довезла нас в Дом отдыха № 1. Нас сопровождали Майлин 37, Мусрепов и их жены. Разговор был глубоко светский — о полезности медицины и о невозможности выносить клопов. Дачу, нам предназначенную, не выдали, под тем предлогом, что там клопы, а когда я хотел взять лучший номер, то сестра-хозяйка, женщина с необыкновенно багровым лицом, сказала:

— Это приготовлено для академиков!

Тогда я заорал, что я тоже в своем роде академик. Сестра-хозяйка, напугавшись и решив, видимо, что я нажалуюсь, была весь остаток дня необыкновенно вежлива, а на ужин, помимо омлета, выдала еще два десятка яиц.

После завтрака я решил поехать и посмотреть, как живут казахские писатели. Они в доме отдыха “Просвещенец”, это в ки-

29

лометре от нас. Дом из фанеры — все из фанеры, причем ободранной, плохой, облупленной. Казахи М[ухтар] Ауэзов 38, Джансугу-ров 39и Сейфуллин 40живут в юртах. Юрты старенькие, но внутри обставленные коврами и кошмами, которые они взяли из своего театра. “Атавизм” — как говорит петербургский литератор Лукницкий, но здесь более забавное сочетание национализма с домом отдыха. Казахи пишут свои романы, стихи и даже учебники вот здесь на кошмах. Над ними ели. Жена варит варенье в тазике, на примусе. Лежат в углу газеты, и на перегородке висит коричневый пиджак. Сейфуллин злой, молчаливый. Беседовали скупо. Я рассказал, что мог, а затем он сказал: “Ауэзов ушел в горы, да и жена у него заболела злокачественной ангиной, Лукницкого нет”. Черноглазый, широколицый поэт бренчал на домбре, двухструнной, на верху которой был врезан его портрет, а внизу фамилия и год — видимо, подарок. Портрет — под целлюлозным покровом, фотография. Между юртами поставлен бильярд с металлическими шарами, рядом возле канавы “ГАЗ”. Лопухи громадные, листья, словно банановые, бледно-розовые мальвы, прозрачные и тонкие; репейник с синими, с белыми шишечками величиной с яйцо.