Неизвестно - Якушев Место, где пляшут и поют

был русский слон. Прозрачный аромат водки быстро растворялся в тяжелом воздухе морга. Гущин сказал:

—Ладно, мужики, пошел за добавкой! Долг платежом… —и, незаметно подмигнув Сундукову, направился к выходу. Рот Василиска растянулся в усмешке, ноги затанцевали, и, пожалуй, тут же прозвучало бы что-то студенческое, но Гущин окликнул:

— Сундуков, выдь на секунду!

Сундуков, чертыхнувшись, вышел. Гущин, растрепанный, весь в бисеринках дождя, манил его одной рукой, а другой шарил в кармане куртки.

—Зачем весь этот цирк? —недовольно спросил Сундуков. —У меня сейчас водка горлом пойдет…

— А ты не понял? — радостно буркнул Гущин. — Сейчас поймешь!

В руке его блеснул амбарный замок. Он накинул щеколду, повесил замок и дважды повернул ключ.

— Вот так! Броня крепка, — Гущин для уверенности подергал дверь. — На окнах решетки, не вылезет… Я его не за то наказываю, что стукач и перевертыш, — виновато пояснил он Сундукову. — Упаси бог, я в политику не вмешиваюсь… А за то, что он капитально на хвост прыгает. Сейчас, когда каждый грамм на счету, каждая капля! — он уже кипел от возмущения.

Сундуков посмотрел на тускло светящиеся окна морга, которые не мог отмыть никакой дождь, и попытался представить, как в ночной тишине, кляня судьбу, будет метаться наказанный Василиск и чем все это кончится.

— Вперед, вперед! — вскричал Гущин и рванул Сундукова за рукав.

Они пробежали по двору и выскочили за ворота.

— Вперед, вперед! — бормотал Гущин.

Они колобком катились по безлюдным улицам. Вслед им сквозь искрящееся стекло витрин таращились холеные манекены с неоновым румянцем на скулах. Порывы ветра наполняли каменные ущелья брызгами, стоном и грохотом. Уличные фонари жмурились от ужаса. Сотни пластиковых белых стаканчиков, внезапно выдутых из темноты, бешено вращаясь, проскакивали между ног Сундукова и неслись дальше. В черном небе, подсвеченная прожектором, летела рекламная пачка “Лаки Страйк” с оборванным тросом —размерами она была с двухэтажный дом. Снижаясь, пачка задевала троллейбусные провода, и те вспыхивали голубым протуберанцем. За глухими шторами ресторана бархатный голос, украшенный завораживающими интонациями, усиленный до взрыво-опасного предела, выпевал враскачку:

— Я отряхнул лиловый фрак

и сел в зеленый ка-дил-лак,

нажал на газ, сорвался с места

и полетел в нач-ной ка-бак…

—Вперед, вперед, —бормотал Гущин, на миг выглядывая из-под капюшона, как никогда похожий на оперного безумца.

— Вперед, — кивал Сундуков.

Дождь вымочил его с головы до пят, но лицо горело, точно обожженное солнцем. Прекрасный остров проступал сквозь потоки дождя —все яснее и яснее. Там сияли огни, там была музыка, там плясали и пели.

—Вы сразу к главному идите, Алексей Алексеевич, -безмятежно посоветовала Света. -Он уже два раза вас вызывал. И оба раза —срочно… —в темно-карих глазах ее мелькнуло что-то похожее на сочувствие.

У Сундукова засосало под ложечкой. Век информатики, подумал он, система Интернет -ни спрятаться, ни скрыться. Гущин, ссутулившись над столом, что-то сосредоточенно писал в толстом журнале. На Сундукова он даже не оглянулся и только раздраженно махнул рукой.

— Приплыли… — пробормотал Сундуков, дрожащими пальцами нащупывая в кармане несуществующие сигареты. — Что же ты вчера меня бросил? — с тоскливым упреком сказал он Гущину.

Тот еще несколько мгновений, будто не слыша, марал бумагу, а потом внезапно подпрыгнул на стуле, отшвырнул ручку и спихнул на пол журнал.

—Я бросил! —горестно завопил он и обернулся к Сундукову. -Я бросил!.. Ты у вокзала прыгнул на товарный поезд и умчался в сторону заводских районов! Я и глазом не успел моргнуть. Что, не помнишь?! Сказал только, что едешь искать место, где пляшут и поют… Прощай, сказал, брат Гущин! Ты весь вечер так расписывал это место, что я, конечно, тоже бы прыгнул, да комплекция… — тут он запнулся и спросил виновато: — Ну, и?..

— Ну, и… — эхом откликнулся Сундуков.

—И где же такое место, Алексей Алексеевич? —с чуть заметной усмешкой поинтересовалась Света.

Губы ее были подведены помадой вызывающе темного оттенка, едва ли не черной, и казались игрушечными. Они завораживали. Даже уничтоженный Сундуков не сразу смог оторвать от них взгляд. И, кажется, забыл ответить.

— Это место, Светочка, — поспешил объяснить Гущин, - находится далеко-далеко, дальше, может быть, чем сама Панама, извините за выражение… Там триста шестьдесят пять солнечных дней в году, бананы, карнавал, мулатки с пупками и пиво бесплатно. И никто не работает. Все пляшут и поют, свободные как бриз!.. Да! —вспомнил он. —И океан! Океан сверкает как… Черт его знает, как сверкает! Светочка понимающе приподняла бровь.

—Да-а, —сказала она одобрительно. —А… разве туда можно доехать на товарном поезде? Сундуков выдержал ее преувеличенно серьезный взгляд.

— Нельзя, — холодно сказал он.

Но Света продолжала смотреть на Сундукова и смотреть так непонятно, что заставила его смутиться, и тогда Гущин пришел ему на помощь, произнеся с чувством:

—Тебе, Светочка, не понять. Молодость, она сама… э-э… как Панама. Как Аргентина с Мексикой! А в нашем возрасте… — он закряхтел и развел руками.

— Вот здрасьте! — удивилась Света. — В вашем возрасте! А вчера замуж предлагали…

— Ладно уж… — махнул рукой Гущин. — Размечталась! Замуж…

Он поднялся, с покаянным видом приблизился к Сундукову и сгреб его в охапку:

—Ты, это… ну, в общем… Василиска-то мы вчера продинамили… Ты все на меня вали, ладно?

— И не вздумайте все валить на Гущина! — прикрикнул Аристарх Маркович.

Затуманенному взору Сундукову лицо его виделось круглым и плоским как большая белая пуговица.

— Вы на Гущина не смотрите, у него двоюродный брат в Думе. Кузен!

—У меня нет кузена, —сказал Сундуков. —У меня тетка замужем за ветврачом зоосада, но детей у них нет…

—Тем более! —сердито оборвал его Аристарх Маркович и покосился на сидящего одесную Василиска.

У зама было лицо оскорбленной девственницы —хотя следует признать, что редкая девственница сумела бы выбрить щеки до такой замечательной синевы. Несмотря на тщательное бритье, за километр угадывалось, что верного Василиска продинамили. “Когда

он успел побриться?” —удивился Сундуков, уже знавший, что Василиска освободили из морга только в восемь часов утра, бледного и перепуганного до рвоты.

—На Гущина он смотрит! —повторил Аристарх Маркович, и Василиск скорбно усмехнулся. Он тоже понимал: смотреть на Гущина —последнее дело. Сундуков не стал спорить, хотя смотрел он в этот момент вовсе не на Гущина, а на плакат, аккуратно, а лучше сказать, любовно пришпиленный к стене. Плакат изображал Президента под сенью трехцветного флага. Президент с плаката в свою очередь посматривал на Сундукова -взглядом хитрым и проницательным, хотя и не без известного добродушия, будто хотел сказать: “Что бы тут ни плели, а ты, Сундуков, для меня такой же дорогой россиянин, как всякий прочий. А потому — не робей и три к носу!”.