Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Это был век Вольтера с его отвержением деспотизма, с его едкой иронией в адрес клерикальных предрассудков, с его гимном деятельной личности.

Век Руссо, который острее, чем кто бы то ни было из его современников, возвысил идею равенства людей.

Век Монтескье, защищавшего демократические принци­пы разделения законодательной, исполнительной и судебной властей.

Век экономистов-физиократов Кенэ и Тюрго, возвестив­ших принцип, за которым стояла идея свободы инициативы, невмешательства государства в экономическую жизнь.

Век Гельвеция, считавшего «пользу» критерием новой этики и основанием всех законодательств.

Плеяда выдающихся мыслителей вынесла феодальным по­рядкам нравственный приговор. И хотя они в своих рассуж­дениях во многом расходились, но объективно делали одно общее дело — вспахивали и засеивали интеллектуальное поле для перемен. С присущим им блеском они показали, что старый порядок, пронизанный лицемерием, мертвящим дог­матизмом и схоластикой, находится в конфликте с самой природой человека, его стремлением к созданию общества, в котором частный интерес каждого совпадал бы с интересами общества.

Французская революция предложила миру великую Дек­ларацию прав человека и гражданина. Она создала основы современного правосознания, поставила перед человечест­вом вопросы, многие из которых принадлежат к числу веч­ных. Революция провозгласила: «Цель каждого государствен­ного союза составляет обеспечение естественных и неотъ­емлемых прав человека». Она утверждала, что «свободное выражение мыслей и мнений есть одно из драгоценнейших прав человека, каждый гражданин поэтому может высказы­ваться, писать и печатать свободно, под угрозою ответ­ственности лишь за злоупотребления этой свободой в случа­ях, предусмотренных законом».

Декларация выдвинула принципы разделения властей, от­ветственности и подотчетности должностных лиц.

Итак, идеалы прекрасны, чисты и благородны, обращены к человеку. Ни одна из революций, которые предшествовали французской, не провозгласила столь возвышенные демо­кратические устремления. Но она же обнаружила глубокую пропасть между разбуженными ожиданиями и реальностями жизни. Свобода оказалась ограниченной, царство разума — идеализированным, ожидания — обманутыми, святая вера в идеалы — фарисейством.

Перерождение идеалов революции оказалось быстрым и гибельным. Уже в октябре 1789 года вышел закон о примене­нии военной силы для подавления народных выступлений. После упразднения в феврале 1791 года цехов, этого инсти­тута средневековья, был принят закон, запрещавший прове­дение стачек и создание рабочих организаций. Цензовое из­бирательное право, установленное конституцией 1791 года, находилось в противоречии с Декларацией прав человека и гражданина, провозглашенной двумя годами раньше.

Революция постепенно заболела мессианством, всегда опасным своей ложью и безответственностью. Вожди фран­цузской революции, по крайней мере, многие из них, были глубоко убеждены, что ведут борьбу за освобождение всего человечества, за вселенское торжество справедливости. «По­гибни свобода Франции, — восклицал Робеспьер, — и приро­да покроется погребальным покрывалом, а человеческий ра­зум отойдет назад ко времени невежества и варварства. Деспотизм, подобно безбрежному морю, зальет земной шар».

Вот они, семена большевистского мессианства, связанные с мировой революцией.

Французская революция показала, сколь значительна в процессе общественных преобразований роль трибунов, та­ких, как Марат, Мирабо, Дантон, Робеспьер, Сен-Жюст и других, творящих историю. Но проявилось и иное: когда борьба общественных групп и партий перерастает в борьбу вождей, направление борьбы меняется причудливым и не­ожиданным образом, когда вчерашние соратники предстают друг перед другом разъяренными противниками, презревши­ми честь и достоинство. Сегодня летят головы левых якобин­цев Эбера и Шометта, завтра — «снисходительного» Данто­на, послезавтра — самого Робеспьера.

Марат апеллировал к «топору народной расправы», кото­рый без суда должен отрубать головы сотням тысяч «злоде­ев». « Террор , — по Робеспьеру, — есть не что иное, как бы­страя, строгая и непреклонная справедливость; тем самым он является проявлением добродетели».

Террор становился повседневностью. Освобожденный от рамок законности, меч насилия произвольно использовался теми, кто находился у власти. Гильотина срубила головы ве­ликим французам — химику Лавуазье и поэту Шенье. По­беждала злая воля властолюбцев, одетых в блистательные на­ряды борцов за свободу и права человека. Революция пожи­рала своих собственных детей.

Французская революция рельефно высветила проблему, с которой пришлось столкнуться едва ли не всем последую­щим революциям-контрреволюциям и которая остается ак­туальной и в наши дни. Я имею в виду проблему целей и средств, когда цели, объявленные великими, оправдывают любые средства их достижения. Химера величия цели бла­гословляла топор.

Итак, отдельные страницы французской революции ока­зались мракобесными. В большевистской России как раз эти страницы и служили оправданием террора. Ульянов, буду­щий Ленин, смолоду преклонялся перед якобинством, а при­дя к власти, стал главарем политики «массовидности» терро­ра. Великие принципы французской истории были отброше­ны в сторону за ненадобностью, ибо у большевистских вождей в России были просто другие цели. Да и к власти пришли резонерствующие невежды, но, будучи безмерно амбициозными, они не ведали своего невежества. Со дня своего змеино-яйцевого вылупления основоположники рос­сийского общественного раскола всегда были мракобесами. Априорно, генно. Творения их «классиков» — это хрестома­тии для террористов. Ничего святого. Насилие — акушерка истории, а насильственные революции — ее локомотивы. Террор, ложь и страх — несущие конструкции режима. «Ре­лигия — опиум», семья — «буржуазное лицемерие», семей­ное воспитание — «порочно», а «общественное выращива­ние» павликов Морозовых — благо.

Итак, любая насильственная революция — прямое следст­вие дефицита ответственности и знаний; она — результат больного сознания, спекуляции на социальных раздорах, са­мая дорогая цена, которую платит общество за неизбежный послереволюционный регресс, особенно там, где для нор­мальной человеческой жизни еще исторически не хватает разума, культуры, благосостояния; где богатство либо не со­здано вообще, либо перманентно разорялось войнами, сти­хийными бедствиями, недальновидным и самонадеянным правлением.

Миф, будто революцию вершат чистые, благородные умы, светлые души, люди, озабоченные исключительно счастьем человечества, безмерно спекулятивен, ибо ничто не подни­мает со дна общества, из социальных заводей столько всякой дряни, гнуснейших человеческих отбросов, как насильствен­ные революции, гражданские войны и межнациональные конфликты.