Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Развернулись прения. Керенского критиковали, в част­ности, за нерешительность, бездействие. Например, извест­ный социал-демократ Дан, обращаясь к Керенскому, сказал: «Если вы хотите выбить из-под ног у большевизма ту почву, на которой он вырастает, как гнилой гриб, то надо принять ряд политических мер. Необходимо ясное выступление и правительства, и Совета республики, в котором народ увидел бы, что его законные интересы защищаются именно этим правительством и Советом республики, а не большевика­ми...»

Увы, это был последний день свободной России. Уже к ут­ру власть захватила антинародная группа Ленина.

После поражения Февральской революции страна покати­лась под откос с еще большей скоростью. За этим крахом — вся последующая жизнь страны, ее кровь, нищета, социаль­ные конвульсии, гражданский раскол. Февраль бескровно уб­рал самодержавие, но открыл дорогу для кровавой контрре­волюции. Насилие и страх поползли по великой земле Рос­сии.

Глава пятая

ТОПОР НАРОДНОЙ РАСПРАВЫ

Насильственная революция — истерика, бессилие перед да­вящим ходом событий. Акт отчаяния, безумная попытка с ходу преодолеть то, что требует десятилетий напряжен­ных усилий всего общества. Недоношенный плод эволюции. Тяга к революции идет не только от нищенства и бесправия, но и от мессианского тщеславия и нездоровой психики само­званых вождей.

Автор

Эта коротенькая глава — как бы послесло­вие к демократическому российскому Февралю и предисло­вие к октябрьскому перевороту. В ней я хотел бы донести до читателей свою точку зрения на революции как общест­венные явления и предпослать взгляды французских яко­бинцев своим размышлениям о сути октябрьской контрре­волюции 1917 года.

Вожди Октября 1917 года любили ссылаться на опыт французской революции 1789—1793 годов. Они спекулиро­вали на этом опыте, учитывая в том числе и его международ­ный авторитет. Этот опыт пропитал идеологию октябрьских деятелей и нашу последующую историю.

Мартовско-апрельская революция 80-х годов в Советском Союзе, уже сделав крупные шаги на пути к демократии, тем не менее продолжала находиться под давлением марксист­ско-ленинских концепций. В газетах и журналах, на телеви­дении и по радио, на собраниях и съездах еще продолжали звенеть разные побрякушки о революции как эффективной форме общественного прогресса, что сбивало людей с толку, мешало пониманию смысла начавшейся эволюционной Ре­формации в СССР. Россия еще не отмылась от крови про­шлого, она еще не слезла с баррикад, в ней еще клубился дым нетерпимости, мы еще были солдатами, а не пахарями.

В этих условиях я чувствовал объективную необходи­мость публично высказаться относительно исторической и нравственной сущности революции, о том, что любая рево­люция неотвратимо вырождается в нечто отвратительное, ес­ли средства начинают господствовать над целью, если наси­лие, провозгласив себя добродетелью, становится государст­венной политикой и практикой.

Советские ортодоксы в исторической, философской и экономической науках, преподаватели высших учебных за­ведений упорно не хотели избавляться от марксистско-ле­нинского догматического хвоста. Мое выступление по этому поводу на собрании обществоведов в АН СССР еще в самом начале Перестройки было начисто проигнорировано и со­провождалось ворчанием-бурчанием.

В сложившейся обстановке я искал повод для серьезного разговора по этим далеко не простым проблемам. Возмож­ность открылась в связи с 200-летием Великой французской революции. Московская общественность отметила это со­бытие на торжественном собрании, которое состоялось 11 июля 1989 года в Колонном зале Дома Союзов. На него приехал министр культуры Франции.

Работая над докладом, я взвешивал каждое слово. Искал ключевое определение, которое бы прозвучало уже в первой фразе. Написал несколько вариантов и остановился на сле­дующем:

«Глубинный смысл судьбоносного для человечества собы­тия, каким, несомненно, является Великая французская рево­люция, в том, что она провозгласила в политике и общест­венном сознании великие принципы свободомыслия, которые вошли в плоть и кровь мировой культуры...»

Я видел особый смысл начать доклад с фразы, где бы в единстве звучали слова — «свобода мысли» и «культура».

То было время, когда наша страна еще продолжала стоять на развилке — или возврат в прошлое, или продолжение ре­форм. Поэтому я считал исключительно важным обратить внимание на то, что «вожди» октябрьского переворота 1917 года втиснули в реальную жизнь России самое негатив­ное из опыта французов, не предложив в то же время ниче­го созидательного, что демонстрировала французская рево­люция, когда речь шла о правах и свободе человека.

Либеральная интеллигенция восторженно встретила мой доклад, но вскорости, как это принято у нас, забыла начисто. Руководство страны, в частности Горбачев, промолчало. Же­лания обсудить всерьез проблемы развития общественной мысли не обнаружилось.

Большой интерес к докладу, к иной, чем было принято в советской историографии трактовке этой революции, про­явил французский президент Франсуа Миттеран. Позднее, уже после августовского мятежа 1991 года, он пригласил ме­ня в Париж на конференцию «Племена Европы и европей­ское единство». Президент произнес по этому поводу весьма содержательную речь. Я тоже выступал. Присутствовавшие на конференции горячо поддерживали идею Гавела — Мит­терана о единой Европе.

У меня состоялась достаточно продолжительная беседа с президентом Франции. В беседе со мной Миттеран вспомнил о московском докладе и сказал, что разделяет мои подходы к ключевым проблемам революции. Тогда же, в разговоре, воз­никла идея об образовании «Демократического интернацио­нала». Миттеран сказал, что готов предоставить в Париже помещение для такой организации. Он согласился с тем, что в социал-демократическом движении появились кризисные явления — как в теории, так и в практике. Общедемократи­ческая идея, будучи общечеловеческой, может оказаться приемлемой для многих партий и движений. Проект, однако, не нашел своего дальнейшего развития. Миттеран заболел, а меня засосали текучка и суета мирская.

Представляется интересным сопоставить некоторые со­бытия французской революции 1789—1793 годов и октябрь­ской контрреволюции 1917 года. Действительно, в практике большевистской группировки много схожестей с практикой якобинцев. Однако по своему глубинному содержанию и ис­торическим последствиям эти революции отличаются карди­нальным образом.

Если переворот в октябре 1917 года носил явно разруши­тельный характер, то французская революция сумела скон­центрировать в своем духовном арсенале важнейшие дости­жения европейского социального опыта, науки и обществен­ного сознания XVIII века. Она вобрала в себя плоды эпохи Реформации и Просвещения, которые показали неизбеж­ность глубоких интеллектуальных, нравственных и социаль­ных изменений в историческом развитии Европы.