Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Я работал в ЦК еще всего ничего. Смотрел на события от­крытыми и наивными глазами провинциала. Когда молод и знаешь мало, а душа до краев наполнена романтикой, все люди кажутся добрыми и порядочными, восторженно ве­ришь каждому слову старших и не допускаешь даже мысли, что люди могут лгать, обманывать, лицемерить. Верил, что в ЦК все делается по правде. Миллионы людей еще мечтали о светлом будущем и отвергали тех, кто, как им внушалось, ме­шал быстрому бегу к счастью, которое ждет нас за ближай­шим углом. А тут — невообразимо жуткие слова, которые раньше приписывались разве только империалистам, троц­кистам и другим «врагам народа». Я и предположить не мог, что вскоре произойдет общественное землетрясение, начало которому положит доклад Хрущева на XX съезде КПСС.

Итак, после расстрела Берии тягучая схватка за первую роль в руководстве между Хрущевым и Маленковым скло­нялась в пользу Генсека. В результате Маленкова осенью 1955 года, за несколько месяцев до XX съезда, сняли с поста председателя Совмина. Это означало, что власть снова пол­ностью перекочевала в ЦК КПСС, а вернее, в ее верхушку. Побаловались немножко в «ленинские принципы управле­ния», и хватит. Должен сказать, что смещение Маленкова прошло безболезненно. В аппарате ЦК приветствовали эту меру на том основании, что правительственные чиновники слишком задрали носы и хотели отодвинуть в сторону пар­тийных чиновников.

После удаления от реальной власти Берии (карательный аппарат) и Маленкова (исполнительная власть) начался, в сущности, новый период в практике руководства страной. Хрущев без колебаний расстался со своими друзьями. Руки развязаны. Он решился на исторический шаг — на доклад о Сталине. Именно этот мужественный поступок и побуждает меня помянуть Никиту (так его звали в народе) признатель­ным словом.

Я был на некоторых заседаниях этого съезда. Ничего особенного — съезд как съезд. Похож на любое другое пар­тийное представление. Произносились скучные, привычные слова, причем громко, с пафосом. Все хвалились успехами — продуктивностью земледелия, производительностью труда, надоями молока, процентами прироста, неуклонным повы­шением жизненного уровня народа. Казенные сладкопевцы восторгались мудростью партийных вождей. Всячески руга­ли империализм. Доставалось и тем «отщепенцам» внутри страны, которые «оторвались от народа и сеяли неверие в его великие победы». Иными словами, происходила много­дневная партийная литургия, посвященная прославлению, вдохновлению и разоблачению.

Мне повезло. Достался пропуск и на заключительное за­седание съезда 25 февраля 1956 года. Пришел в Кремль за полчаса до заседания. Бросилось в глаза, что публика ведет себя, по сравнению с другими заседаниями, как-то по-друго- му. Не очень разговорчивая, притихшая. Видимо, одни уже что-то знали, а других насторожило, что заседание объявле­но закрытым и вне повестки дня. Никого из приглашенных на него не пустили, кроме работников аппарата ЦК.

Председательствующий, я даже не помню, кто им был, от­крыл заседание и предоставил слово Хрущеву для доклада «О культе личности и его последствиях». Хрущев на трибуне. Хмур, напряжен. Видно было, как он волновался. Поначалу подкашливал, говорил не очень уверенно, а потом разошел­ся. Часто отходил от текста, причем импровизации были еще резче и определеннее, чем оценки в самом докладе. Я бук­вально похолодел от первых же слов Хрущева о преступле­ниях Сталина. Каким я был тогда? Молод, еще не полностью испарилась вера в марксистско-ленинское учение, в соци­ализм. Надеялся и на обещанное пришествие земного рая. Только со временем понял, насколько оглупляла и ослепляла завороженность сказочным будущим.

Конечно, у меня, как и у многих других, уже шевелились в голове какие-то смутные сомнения, неудобные вопросы, но я уговаривал себя, что эти проблемы не столь уж и важны. Гнал их в сторону, поскольку вера в «величие» задуманного, благоговение перед «мудрецами Кремля», которые лучше других знают, что надо делать, еще не покинули мое созна­ние, оттесняя всякие «посторонние» мысли. Я ощущал щемя­щую пустоту в душе, но к серьезным выводам, а тем более — к поступкам, не был готов.

Все казалось нереальным, даже то, что я здесь, в Кремле, и слова, которые перечеркивают почти все, чем я жил. Все разлеталось на мелкие кусочки, как осколочные снаряды на войне, способные убить в любую минуту. В зале стояла гро­бовая тишина. Я не слышал ни скрипа кресел, ни кашля, ни шепота. Никто не смотрел друг на друга — то ли от неожи­данности случившегося, то ли от смятения и страха, кото­рый, казалось, уже навечно поселился в советском человеке. Я встречал утверждения, что доклад сопровождался аплодис­ментами. Не было их. А вот в стенограмме помощники Хру­щева их обозначили в нужных местах, чтобы изобразить поддержку доклада съездом.

Не так уж много осталось в живых тех, кто непосредст­венно слушал «секретный доклад» Хрущева. Доклад был на­столько опасен для системы, что его долгое время боялись публиковать, хотя в партийных организациях его обсуждали. Он оставался секретным еще три десятилетия. Кто-то пере­дал его на Запад, а вот от советского народа доклад скрыли. Скрыли по очень простой причине: руководство страны бо­ялось выходить с идеями десталинизации за пределы партий­ной элиты. Доклад был опубликован только во время Пере­стройки.

Уникальность происходящего заключалась еще и в том, что в зале находилась высшая номенклатура партии и госу­дарства, которая в большинстве своем сама участвовала в сталинских злодеяниях. А Хрущев приводил факт за фактом, один страшнее другого. Уходили с заседания, низко опустив головы. Шок был невообразимо глубоким. Особенно от того, что на этот раз официально сообщили о преступлениях «са­мого» Сталина — «гениального вождя всех времен и наро­дов». Так он именовался в то время. Хрущев же говорил о его преступлениях.

Подавляющая часть чиновников в аппарате ЦК доклад Хрущева встретила отрицательно, но открытых разговоров избегала. Шушукались по углам. «Не разобрался Никита...», «Такой удар партия может и не пережить...». Под партией аппарат имел в виду себя. В практической работе он с ходу начал саботировать решения съезда. Точно так же партий­ный аппарат повел себя и в период Перестройки.

Но шло время, известное еще под именем Врача. Наступи­ла политическая оттепель. Начал проходить озноб и в моих мозгах. Особенно помогали споры с друзьями, встречи с пи­сателями. Круг знакомых расширялся. Иногда ходил на вече­ра поэзии в Политехническом музее. Белла Ахмадулина, Ев­гений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Булат Окуджава, Роберт Рождественский, Римма Казакова — открывался но­вый и прекрасный мир. Но сознание продолжало быть раз­двоенным. В известной мере я стал рабом мучительного при­творства, но старался не потерять самого себя, не опоганить­ся. И не торопился с выводами. Ждал какой-то беды, но какой — понять не мог.