Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

В ЦК работать расхотелось. Искал выход. И нашел его. Скорее интуицией, чем разумом. Понял необходимость пере­учиться, заново прочитать все, что относилось к марксиз- му-ленинизму. Обратился с заявлением направить меня на учебу в Академию общественных наук. Два раза отказали. После третьего заявления отпустили, но при условии, что пойду на кафедру истории КПСС. Но мне удалось убедить начальство Академии в целесообразности другого решения. Долго не могли понять, почему я не хочу идти на кафедру ис­тории партии, что было бы для работника ЦК, да еще исто­рика, логичным шагом. Но после XX съезда я просто не мог нырять в мутные волны политики, о которой рассказал Хру­щев. Выбрал международную кафедру.

Я благодарен академии. В мое время там была хорошая обстановка для учебы, для чтения, в том числе и книг специ­ального хранения. Политических дискуссий избегал, высту­пать на партийных собраниях отказывался. Сумятица в голо­ве еще продолжала плясать свои танцы.

Тем временем в Кремле обстановка явно осложнялась. Пошли шараханья и кульбиты — вверх-вниз, влево-вправо, заморозки — оттепель, надежды — разочарования. Это было своего рода временем общественных открытий, основанных на новых знаниях. Именно этот процесс и перепугал верхуш­ку правителей. Уже вскоре после XX съезда струхнувшее ру­ководство направило по партии три письма, в которых содер­жались требования усилить борьбу с антипартийными и ан­тисоветскими настроениями. Эти письма — выразительный пример того, как аппарат начал борьбу против решений XX съезда.

В начале апреля 1956 года, то есть практически через ме­сяц после съезда, ЦК обратился с письмом ко всем членам партии. Поводом послужило то, что на собраниях стали на­зывать, кроме Сталина, и другие фамилии членов Президи­ума цк, ответственных за репрессии. Глашатай сталинизма газета «Правда», пересказывая это письмо, призывала к борьбе против «демагогов» и «гнилых элементов», которые под видом обличения культа личности критикуют линию партии. Письмо не оказало ожидаемого влияния. Оно как бы затерялось, утонуло в общественных дискуссиях.

В июле 1956 года ЦК направил второе письмо, в котором сообщалось о репрессивных мерах: о привлечении к ответ­ственности отдельных коммунистов и роспуске парторгани­зации теплотехнической лаборатории АН СССР за «непра­вильное» обсуждение решений XX съезда. Но и это не помог­ло. Стихийная, вышедшая из-под контроля десталинизация, несмотря на руководящие окрики, мало-помалу захватывала массы, прежде всего образованную часть общества. Особой активностью отличалась писательская среда.

Движение за демократизацию жизни нарастало не только в Советском Союзе, но и в странах Восточной Европы. В ок­тябре 1956 года вспыхнуло народное восстание в Венгрии. Для его подавления были использованы советские войска. Венгерские события, кроме всего прочего, послужили удоб­ным поводом для новых нападок на Хрущева. Его обвиняли в том, что это он дал толчок к оживлению и мобилизации всех «контрреволюционных и антисоветских» сил.

Никита Сергеевич был явно растерян. Он, конечно, пони­мал — об этом мне позднее рассказывал его первый помощ­ник Шуйский, — что письма ЦК к коммунистам только раз­жигали страсти, а не утихомиривали их. Но особенно «рога­тые» в ЦК и в силовых структурах нажимали на Хрущева и добились своего.

В декабре 1956 года было направлено третье письмо. Оно называлось так: «Об усилении политической работы партий­ных организаций в массах и пресечении вылазок антисовет­ских, враждебных элементов». Письмо готовила комиссия во главе с Брежневым. Письмо бесноватое, полное угроз, за ко­торыми явно виделся страх. Оно заканчивалось словами:

«ЦК КПСС с особой силой подчеркивает, что в отноше­нии вражеского охвостья у нас не может быть двух мнений по поводу того, как с ним бороться. Диктатура пролетариа­та по отношению к антисоветским элементам должна быть беспощадной. Коммунисты, работающие в органах прокура­туры, суда и государственной безопасности, должны зорко стоять на страже интересов нашего социалистического го­сударства, быть бдительными к проискам враждебных эле­ментов, и, в соответствии с законами Советской власти, своевременно пресекать преступные действия».

Итак, в лексиконе «вождей» вновь появился ярлык «вра­жеское охвостье», «преступная деятельность». Каратели и на этот раз не подкачали. По стране прокатилась волна арестов и приговоров за «клевету на советскую действительность» и «ревизионизм». Только в первые месяцы 1957 года к уголов­ной ответственности было привлечено несколько сот че­ловек. ЦК КПСС ужесточил контроль за деятельностью идеологических учреждений, творческих союзов, научных центров, средств массовой информации. В специальных пос­тановлениях резко осуждалась позиция тех газет и журна­лов, которые якобы «слишком прямолинейно» поняли идеи доклада Хрущева. Быстро набирала силу тенденция не толь­ко замолчать факты беззакония и произвола, но обелить и самого Сталина. Впрочем, тенденция эта и не умирала, а лишь временно притаилась. Прошло полвека после съезда, но и сегодня эта болезнь не исчезла. На коммунистических митингах — портреты Сталина, а в руководстве КПРФ до сих пор считают доклад Хрущева политически ошибочным.

Когда позднее Хрущева освободили от руководства парти­ей, аппарат заметно оживился. Ждал Реванша. Где-то году в 70-м я ехал в Кремль в одной машине с Сергеем Трапезнико­вым, заведующим отделом науки ЦК, приближенным Бреж­нева. Он всю дорогу рассуждал о том, как устранить вред, нанесенный Хрущевым. «Что же будет с марксизмом, когда мы умрем?» — огорчался Трапезников. Он говорил, что марксизм из революционного учения под натиском враждеб­ных ревизионистских сил может превратиться в оппортунис­тическое, если ЦК будет и дальше недооценивать эту угрозу. Ему, Трапезникову, принадлежит занятная фраза из его кни­ги по аграрному вопросу. Над этим «научным открытием» долго смеялись в Москве: «Волчья стая ревизионистов свила осиное гнездо». Оригинально, не правда ли?

Но почему и Хрущев начал сворачивать процесс дестали­низации?

Прежде всего, как мне представляется, потому, что, ска­зав правду о преступлениях Сталина, он испугался последст­вий своего деяния, ибо в обществе началась дискуссия о ха­рактере самой системы. Помнил и свою личную вину в реп­рессиях. Кроме того, он видел мощную оппозицию внутри правящей элиты, включая таких сталинских «зубров», как Молотов, Каганович, Маленков, Ворошилов.

Вроде бы выглядит странно, что я, выступая за утвержде­ние свободы в России, сегодня отдаю должное одному из приближенных Сталина. Здесь нет противоречия, если чест­но заниматься поиском правды, продираясь сквозь джунгли сталинского варварства. В истории не всегда легко понять, где, когда и в чем Зло перевешивает Добро, и наоборот. То и другое частенько ходят вместе, парой. Так и тут. Хрущев чув­ствовал неладное, но не понимал, что и сам мечется в темной комнате, надрывается на тупиковом пути. И все же хрущев­ский шаг — от дикости к цивилизованности, от животных инстинктов к просветлению разума, от иррациональности к ответственности — взбудоражил общество, что объективно служило движению к свободе.