Неизвестно - Кублановский Год за год

…Первую “промывку мозгов” мне — очевидно, по указке деканата и университетского подразделения КГБ — устроили еще в 1965(!) году академики В. Н. Лазарев и А. А. Федоров-Давыдов, возглавители зарубежной и русской кафедр. “Вы к нам поступали учиться, молодой человек, так учитесь, а не глупите, а то нам придется с вами расстаться”. Но какое там учиться!

Юная жажда испепелиться,

сгинуть, исчезнуть, в ничто превратиться

мною владела тогда…

“Одни люди знамениты, а другие заслуживают быть таковыми” (Лессинг).

“Люди большого и определенно выраженного таланта бывают целиком поглощены своей деятельностью. Все остальное существует для них лишь в той мере, в какой оно этой деятельности содействует или мешает. Также и всякий собеседник их интересует не сам по себе, а лишь, если употребить современную терминологию, как источник нужной им информации” (Кузин). Это в полной мере относится к Солженицыну. (Ну и, конечно, несколько более-менее сильных симпатий “по жизни”, хоть как-то “очеловечивающих” титана.)

Вот жил “по соседству” в Борке такой человек, значительный, верный, а я и не знал (хотя пару раз приезжал в Борок на рыбалку). Впрочем, я и поэзию Мандельштама тогда почти что не знал. Да, во времена моего детства, отрочества были еще вкраплены возле, в советскую толщу русские люди большого масштаба — вот Тимирёва, Кузин. Но поди пойми, различи.

“Реже всяких других, вероятно, встречаются люди, способные тонко чувствовать, не имеющие в себе ничего фальшивого, не меряющие ничего и никого меркой корысти, рефлекторно отвечающие на любое событие благородным движением души, щадящие в каждом его человеческое достоинство, испытывающие боль от чужого страдания или унижения” (Кузин о Мандельштаме). Какой замечательный, точный перечень! И впрямь, “я дружбой был как выстрелом разбужен”: проснешься — встретив человека, способного оценить тебя так (и так ценить твои стихи).

20 января, 7 утра.

Гулял с Дантоном. Как приятно: французы совсем малютку лет 4 пошлют в ближ. булочную за багетом, а то выбежит и сам какой-нибудь мужичок, сунув в туфли босые ноги и не забыв повязать шарфик на шею. Январь “далеко на севере в Париже”.

Днем с туманцем зашел на кладбище Трокадеро и вполне неожиданно наткнулся там на могилу Эд. Мане: зеленой меди бюстик на колонне. Люблю Мане смолоду, но масштаб его понял только на его ретроспективе в Grand-Palais в конце 80-х годов. Какой рафинированный художник, живописный аналог Пруста.

О. М. временами от души хотел поверить в советское. “Он был бескомпромиссен во всем, что относилось к искусству или морали (Кузин тут, видимо, имеет в виду твердость гражданского поведения. — Ю. К.). Я не сомневаюсь, что, если бы я резко разошелся с ним в этих областях, наша дружба стала бы невозможной. Но когда он начинал свое очередное правоверное чириканье, а я на это бурно негодовал…” и т. п. Значит, таковое все-таки было, даже и с глазу на глаз.

А захватывала ли меня когда-нибудь своей идеологией какая-нибудь эпоха: советская, ельцинская, теперь? Нет, “правоверного чириканья” за мною никогда не водилось.

Какая устойчивая (как к эклектику?), “цеховая”, я бы сказал серебряновековская, неприязнь О. М. — к Бунину. Когда Кузин прочитал ему:

Ночь тишиной и мраком истомила.

Когда конец?

Ночь, как верблюд, легла и отдалила

От головы крестец.

“О. Э. почти шепотом сказал: „Как хорошо. Чье это?” Я назвал автора”. Мандельштам сразу скривился и стал ругаться.

У Анненского Кузин ценил одно только стихотворение “Идеал” (перевод Сюлли-Прюдома). Сейчас разыскал его. Оказывается, “Среди миров” — парафраз Прюдома. Перечитал и “Среди миров” — “томлюсь”, “молю” — ветошь времени (так же как и бесчисленные заглавные буквы).

23 января, пятница.

Яркий желток заката под тучей. Перешли (с Н.) мост Альма, на глазах все меркло.

“Идиот”, “Бесы”, “Смерть Ивана Ильича” — что и говорить, страшные вещи. Но почему “Каштанка”, “Муму”, “Холстомер” производят на меня более удручающее — без катарсиса — впечатление? Да потому, что животные беззащитнее, зависимее — и “несправедливость” в отношении их воспринимаю острее. Смерть Ивана Ильича не так печальна, как каштанковского гуся.

“И славы ждал, и славы не дождался” (Ахматова об Анненском). В отношении Анненского, возможно, так все и было. Но никогда не пришло бы мне в голову вставлять эту проблему в стихи как драму.

У Ахматовой какое-то… олимпийское самолюбование. (И тотальная экстраполяция собственной жажды славы — вовне.) С годами это начинает нравиться мне в ней все меньше и меньше.

Об Ахматовой у Н. Я. совершенно точно (и это то, что все больше мешает мне А. А. зачитываться): “У нее, наряду с божественными стихами, — все время капельки того, что вызывает оскомину. Это ее самовлюбленность: движущая сила большинства стихов”.

27 января, вторник.

Сон: покупаю два килограмма неочищенного физалиса в сухих, шуршащих по-бумажному шкурках. Попробовал, а потом покупаю.

14 августа 1969 года Лев Гумилев пишет Кузину: “Задержала меня мамина намогильная плита, которую собирались вырубить и установить в начале августа, а ее и сейчас нет. Мое присутствие необходимо, потому что без меня ее вовсе не установят, а кончить могилу надо”. Китчевый ансамбль на ахматовской могиле — дело вкуса Л. Гумилева, “вкуса евразийца” — пошутил я (а Найман усмехнулся).

“Что Лева одержим, — писал 8.V.70 Кузин сестре, О. С. Кузиной, — это мне было ясно и после первого его приезда. Но теперь я понял, что главная причина всякой чуши, какую он несет, — отсутствие европейского образования <...> которое закончилось на моем поколении. <...> А вести споры с людьми, знающими только то, что напечатано на русском языке (в лучшем случае — еще и на английском), бесполезно и очень утомительно”.

Патриарх Кирилл.

Невероятно, но факт: в новостной программе Первого канала о выборах Патриарха не было сказано ни слова.

Остаток жизни предстоит прожить вот с этим Патриархом. “Конкурентом” ему был влад. Климент. Сейчас говорили со Струве, а он до того — с Москвой. Отец Валентин (Асмус): “Владыка Климент имеет все недостатки вл. Кирилла и ни одного из его достоинств”. Чего ж…

Н. Я. Мандельштам в 60-е годы снимала летом комнату в Переделкине. И в письмах, приглашая друзей, вынуждена была пояснять: “Писательский поселок Переделкино”. И ей сразу становилось совестно и досадно; и она трогательно каждый раз спешила оговориться: “Писатели, конечно, говно, ну да...”

Какая она была хорошая, хоть и “стерва”.

Чужою нестерпимой болью, драмой, страшными обстоятельствами опалило меня в благополуч. Париже через 70 лет: от писем Кузину — Н. Мандельштам.

Когда я перечитываю “К пустой земле невольно припадая…”, каждый раз кровь бросается мне в голову, как не бросается, когда я даже читаю Пушкина. Это, возможно, высшее поэтическое откровение из всех возможных.