Неизвестно - Untitled.FR11

- Батюшки вы мои, дык как же так. - причитал Усков, - ведь когда поехал- то, снежок был меленький, а тут что началось! Гляжу, ночь уже, а вас нет как нет! Дык я.

Иван обнял своего конюха и тёзку Ускова рукавами тулупа, усыпанного пе­плом сгоревшей соломы.

* * *

Марчуков заселился сюда в конце лета сорок третьего года. Каждый год здесь буйно цвели заросли сирени, окружавшие дом, и ветки старых клёнов заглядыва­ли на второй этаж дома бывшего управляющего имением Буйнова, дальнего род­ственника графа Орлова. Когда осенью Паша пробыла здесь два дня, она долго не могла прийти в себя от этого обыкновенного чуда: большой уютный дом, в котором есть всё, - предел мечтаний любой женщины. Она десять раз обошла все комнаты, особенно радовал просторный балкон. У её мужа, председателя сов­хоза «Комсомолец», было право выбора, и он въехал сюда первым. Внизу жил с женой Зотов, главный агроном, которого Ваня отыскал среди своих сокурсников по институту. У соседей не было детей, жили они спокойно и неприметно. Это были нужные Ване люди. Жена Зотова - зоотехник, мечтала выводить лучшие породы скота; всё свободное время чета проводила за чтением книг по агрономии и скотоводству.

Ах, какое началось счастливое время, особенно с лета сорок пятого года! Каза­лось, счастье было разлито в воздухе. Паше было уже не двадцать лет, она успе­ла пройти войну, была контужена в окружении под Вязьмой и теперь уже не та искорка-Пашка, которой помнила себя. Нет, именно теперь счастье было осознан­ным и казалось чем-то большим и бесконечным, как тёплая вода, обнимающая тело... Это было первое лето Победы...

Она удивлялась: откуда это? Она и не подозревала, что люди кругом испыты­вают то же, что именно поэтому все улыбаются друг другу, вдыхая этот воздух, напоённый счастьем вновь обретённого мира и, как всем казалось, свободы, сво­боды от тёмного, ненавистного слова «война». И даже те, кто потерял родных, просветлели лицами и стали жить надеждой: они не считали гибель близких на­прасной, их жизни были отданы Родине.

Для Паши к этим чувствам примешивалась и радость от того, что она, простая девушка из крестьян, - «директорша», что занимает самую просторную кварти­ру в совхозе, что работает заведующей фельдшерским пунктом, ездит принимать роды и к ней относятся очень уважительно. В посёлке Пашу опять, как когда-то до войны, стали называть «наша докторица». Впрочем, на её характере это ни­сколько не отразилось, со всеми без исключения она была доброжелательна, всем помощница, в этом она осталась прежней Пашкой, которой помнила себя. Она не могла стать иной, да и её решительному характеру и всем понятиям о справедли­вости и добре не поменяться никогда. Таким же был и её Ваня, о справедливости которого судачили, потому что для иных она оборачивалась своей жёсткой сторо­ной. Председатель не любил пьяниц, воров и лентяев.

Так, с чувством гордости за мужа и за себя, Паша готовилась стать матерью во второй раз, обживая новое жилище. Ей оно казалось царскими хоромами, суди люди, суди бог!

От входной двери деревянная лестница через коридор вела наверх, к площадке с перилами. Здесь было три двери: первая - на просторную кухню с русской пе­чью, выложенной изразцами, вторая - в зал, с большим полукруглым «барским» столом, с выходом на балкон и в спальню, где кроме большой блестящей метал­лической кровати стоял Ванин письменный стол. Вид этой кровати изумил Пашу, может быть, потому, что её война закончилась не в Австрии, а под Вязьмой. А кровать, говорили, была именно австрийской, с выточенными из металла и по­крытыми никелем набалдашниками, плотной панцирной сеткой, причудливо за­витой кольцами.

Третья дверь вела в детскую спальню. Тут стояли фикус в кадке, этажерка с игрушками, сидел на стуле большой плюшевый медведь. Здесь была территория Бореньки, её молчаливого семилетнего сынишки. Его глаза светились вновь об­ретённым светом: ведь он опять с мамой и папой, без которых пробыл долгих два года.

При мысли о Боре у Паши на глаза наворачивались слёзы... Да ведь она могла потерять своего мальчика! А теперь у её старшенького должен появиться братик. Ванечка сказал:

- Раз начинает жить в Александровке - быть ему Александром!

Роды были тяжёлыми, младенец весил четыре с половиной килограмма. В ту страшную февральскую ночь Ваня нёс на руках сына по дорожке среди сугробов к дверям своего дома. Иван Усков повёл лошадей на конюшню, а они поспешили в дом, на кухню, к горячей печи. Это было поразительно, но малыш спал глубо­ким сном, он ни разу не пискнул!

Перед входом их встречали раздетые Феклуша и Мария Фёдоровна, ставшие им за эти два года родными. Обе женщины - и пожилая, и та, что помоложе, - поднимали вверх руки, хором причитали, суетились, мешая пройти Ивану. Он от­теснил их в угол и первым поднялся по лестнице. Из кухни пахнуло жаром печи, вареной картошкой и промёрзшими на морозе детскими простынками, висевши­ми возле печки. На красных от жара чугунных кружках стояла большая выварка с водой, на табуретках - цинковое корытце.

Иван положил сына на старый, но ещё прочный диван, обитый кожей, отвер­нул угол одеяла, посмотрел в сморщенное личико и сказал, улыбаясь:

- Добро пожаловать, Александр!

.Глубокой ночью Паша лежала на кровати рядом с мужем, и они тихонько разговаривали, поглядывая на детскую качалку, где, вымытый и накормленный материнским молоком, спал сын.

- Знаешь, - говорила она, счастливо посмеиваясь, - у других молока не хвата­ет, а я сцеживаю лишнее .Ты бы знал, как он жадно ест! И орёт очень редко .

- Марчуковы всегда любили молочко, - отозвался Иван. - Меня беспокоит другое. Куда девались волки? Сколько ты слышала выстрелов?

- Не помню, у меня до сих пор в ушах звон стоит.

- То-то и оно. Я сам снарядил барабан перед отъездом семью патронами. Стрелял три раза. А барабан пуст! И волки падали, будто подкошенные. Мо­жет, я, когда стрелял, оглох? Ничего не могу понять.

- Ванечка, ну что ты? Всё хорошо кончилось, не будем об этом. Лучше поду­май о том, где взять кровать для меня. Мы поставим её в зале, и я буду с малень­ким там, тогда ты сможешь выспаться перед работой.

Пашу стал одолевать сон, но она вздрагивала и просыпалась, опуская руку в детскую кроватку, стоявшую рядом: как он там? Её Ваня спал, он ей казался ещё больше похудевшим: щёки совсем провалились, на чуть повёрнутом к окну лице виден был нос с лёгкой горбинкой и выпуклая родинка на подбородке. В комна­те было слышно только мерное дыхание любимого человека да стук настенных ходиков.

Пашу охватило чувство всепоглощающего счастья: несмотря на все беды, не­смотря на войну, они снова вместе. Она вернула себе своего Ваню, она разыскала Борю и привезла домой, и они живут теперь в самом лучшем доме и будут жить очень долго и счастливо...