Неизвестно - Untitled.FR11

Вечером жара спала, я решил поужинать и пристроился за один из столиков ре­сторана в отеле. Неожиданно зазвонил телефон, и я услышал голос жены. Обычно я звонил сам, потому что звонки из Минска обходятся дорого.

- Алло ! Саш... у нас несчастье...

- Что? Что такое? Что стряслось?

- Ты только не волнуйся, хорошо? А то ведь тебе летать!

- Да говори же, чёрт побери! - сорвался я, потому что колени мои стали дро­жать.

- У Бори несчастье. умер его сын, Кирилл.

- Как умер? Что случилось?

- Ничего не знаю. Сказали - несчастный случай.

Больше я ничего не мог добиться. Я заказал себе бутылку виски в номер и за­перся там. Разговаривать с ребятами не хотелось. Я строил догадки одну за дру­гой. Может, сбила машина?

И только когда я вернулся в Минск, брат при встрече рассказал всё. В лю­тый мороз его сын сел у дерева на берегу реки Святого Лаврентия, прислонился к мощному стволу спиной и, глядя на встающее солнце на востоке, выстрелил себе в висок. Парню было двадцать шесть лет. Я храню его прощальное пись­мо, адресованное мне. В нём он вспоминает своё детство и свой приезд ко мне в Минск, и ни слова о своих проблемах, ни малейшего намёка о трудностях, сва­лившихся на его голову, - только слова прощания и извинения за причиненные переживания.

Тайну собственного протеста, свой крик души по поводу несовершенства жизни Кирилл унёс с собой, заставив родителей мучительно искать причины и объяснения его поступка. Но что они могли понять? Ведь их сын жил своей, взрослой жизнью, и у него могли возникнуть проблемы, которыми он не захотел поделиться с отцом.

Несомненно одно: в своих разговорах он высказывал мысли о том, что хотел бы вернуться в Питер и жить среди своих, русских людей. Вот почему его лицо в момент прощания с жизнью смотрело на восток.

В своём номере я допил бутылку и уснул под утро, и сон мой был более чем странный. Я слышал какие-то голоса, сначала отказываясь понимать их, потом прислушиваясь и боясь упустить что-то из сказанного - уж больно они были не­внятны. Один мужской голос говорил другому:

- Полукас, а здесь прохладненько. Только у меня голос иногда пропадает из-за кондиционера.

- Да нет, Ромео, это у тебя из-за твоей вредной привычки - любишь пройтись вдоль волн, в фонтане солёных брызг!

- Я слышал, что Амелия и Розенфильда, наши предшественницы, отчитываясь перед Создателем, просили его упразднить восприимчивость к холоду и теплу, но - безрезультатно!

Сначала мне казалось, что разговор доносится из-за двери на общий балкон, соединяющий два номера, но голоса сместились куда-то вверх, и я подумал, что звуки просачиваются из соседнего номера.

- Пути мыслей Создателя неисповедимы, иначе он не придумывал бы нам та­кие клички. Полукас! Это же надо! Меня вполне устраивало моё имя при жиз­ни - Александр. - глухо ворчал один из голосов.

- Но Александр - имя очень распространённое, вот и у нашего подзащитного такое же. Ты знаешь, что у него сейчас творится в голове? Думы, как коршуны, терзают его бедную голову, он мучается, узнав о смерти племянника. Умерли все его двоюродные братья - как тут не вспомнить лабораторию Создателя - Лотофа- гию, где он проводит свои опыты! Не очень ли жестокое испытание приготовил Творец людям, превращая их блаженство, их стремления к удовольствиям в кош­мары? А сейчас мысли нашего подопечного заняты сыном его брата, Кириллом.

Вот о чём он думает: «Если бы знать, что наши души почивают в каком-то ином измерении! Может, я встретился бы где-то с Кириллом и успокоил его мя­тущуюся душу? Я перестал бы думать, что все мои деяния и память всего мира обо мне - не стоят одного дня реального существования, одного дня пребывания в этом мире и общения с ним! Я перестал бы думать, что мы - прах, вышедший из праха, что мы - светлая частичка мрака, готовая каждую секунду погаснуть, что мы - ничто, получившееся из ничего, и просто, пока дышим, строим замки из зыбучего песка, которые смывает волна времени.»

Я приподнялся с подушки, и, казалось, перестал дышать. Так они. эти, как их. обо мне? Что это за типы, озвучившие то, о чём я думал? Где они скрывают­ся? Может, это бред моей головы, осенённой крепким виски? Голоса раздались вновь, и я затаил дыхание.

- Ты знаешь, Ромео, а ведь он прав! Почему бы Создателю не обнадёжить род человеческий и не сделать тайное - явным. Почему бы ему не раскрыть се­крет вечных человеческих душ и те пороги, которых нужно достичь, чтобы стать бессмертными? Ведь тогда человеко-людей станет неизмеримо больше, чем человеко-скотов! Ой, Ромео! Кажется, я забыл выключить усилитель наших голо­совых вибраторов! Смотри, он встаёт! Полундра, Ромео!

Я вскочил весь мокрый, голова нестерпимо болела. Я включил свет и с подо­зрительностью стал осматривать стены и потолок. Было тихо, и только холодиль­ник тихонько потряхивало, как живое существо в лихорадке.

Я открыл дверцу и достал бутылку пива: нельзя пить столько виски, да ещё в одиночку! Так может «поехать крыша»!Ранним утром, когда воздух был ещё прохладен, я был на берегу. Я сбежал из номера, где ко мне стали приходить странные голоса, к вечной стихии. Как был, в шортах и майке, я пошёл в волны: они окатывали меня солёными брызгами, они качали меня на себе... Потом я мокрый выполз на песок возле лодки «Адмирал Нельсон» и лежал у самой воды, смотрел на солнце, поднявшееся над блюдом океана.

Глава 32

ДОРОГОЙ ЭПИЛОГА

Она походит на птицу с перебитым крылом: одна нога короче другой, малень­кого роста, высохшая - переваливается с больной ноги на здоровую, опираясь на палку. С первого взгляда видно, что она отжила своё, задержалась на этом свете благодаря неизвестно каким капризам природы.

Как все старые люди, она жалуется на зрение, слух, любит завести разговор на тему: «И зачем копчу ещё белый свет, путаюсь у вас под ногами?.» Но к своему дню рождения и ко Дню Победы - неизменно делает завивку в парикмахерской. Седых волос не красит. Как-то, оценивая работу парикмахеров перед большим зеркалом в прихожей, старая женщина рассматривала себя во весь рост и громко, чтобы родные слышали, сказала: «Огородное пугало!»

Её хороший аппетит доставляет ей страдания. Любит поесть вкусненькое, но всё, к чему она привыкла с молодых лет, особенно соления и квашеная капуста, - не по силам её желудку. Не отказывается Прасковья Ивановна и от рюмки водки или коньяка, при этом ругает жизнь с её несправедливостями: мол, к старости остаётся единственное удовольствие - поесть, а тут - и то нельзя, и это...

Старики угасают быстро, когда ко всему теряют интерес. Но этот вариант не для нашей героини. Каждый день Прасковья Ивановна смотрит «мыльные» се­риалы и с нетерпением ожидает времени, когда экран оживёт красивыми персона­жами с их нескончаемыми любовными коллизиями. Когда она одна, то включает звук на полную мощность и не скупится на комментарии, иногда реагирует на перипетии бурно: «Это ж надо! Вот пройдоха этот чёрт старый!»