Неизвестно - Untitled.FR11.rtf5

— Когда упырь издыхает, катаклизмы разные происходят. Боюсь, чтобы по­сле Ельцина чего не началось у нас. Вон телевизор включишь, ни одного рус­ского лица не увидишь. Одни евреи сидят.

Еще Ш-С. говорил о том, что мысли Н.Ф. Федорова не так уж абсурдны и с точки зрения теоретиков антропофагии и сангвинофилии.

Некрофилия в высших проявлениях своих, например, в древнеиндийском па­скудстве, явила собою чисто религиозное действо. Древнеиндийский некрофил- паскудник в момент полового акта становится как бы мостом, соединяющим зем­лю смертных с горними высями.

— Не так ли смутно и непонятно ощущает себя и наш глубокоуважаемый Бо­рис Николаевич? — задал вопрос Ш-С.

В качестве ответа я прочитал ему свои новые стихи:

Когда парламент, источая зло,

Чадит, дымы пуская,

Скажи, что хочется давно Сказать: «Я улетаю!»

Тем не менее беседа с Ш-С. и спирт «Royal», который мы пили, оставили не­благоприятное впечатление.

Проснулся с тяжелой головой и долго думал, что многие сейчас, подобно Ш-С., ругают евреев.

И это глупо и нелепо!

Ведь евреи столько всего сделали для России!

Ну, во-первых, — Февральскую революцию. Помогли сбросить ненавистную монархию. А когда русским не понравились министры-капиталисты — Октябрь­скую революцию сделали.

Когда же и при социализме русским жить не понравилось, евреи для них пере­стройку организовали — живите, пожалуйста, назад, при капитализме.

Демократия не понравилась — снова октябрьский переворот, расстреляли, к чертям, этот парламент.

И после всего этого русские еще осмеливаются ругать евреев?!

Какого же еще рожна нам надо?

Опять приходил сегодня Ш-С. Мы сидели на кухне, слушали видных полити­ческих деятелей и пили спирт «Royal».

— Помнишь... — глядя на прислуживающего нам моего товарища по ячейке «Выбора России», майора Абрама Григорьевича Лупилина, сказал Ш-С. — Иосиф Виссарионович Сталин когда-то сказал: «Выпьем за русский народ!», имея в виду его неиссякаемое терпение.

— Помню. — сказал я.

— Я не восхищаюсь этим народом, но полагаю, что нашему Борису Николаеви­чу и Егору Тимуровичу тоже, возможно, понравится терпение русского народа, — сказал Ш-С. — Если русские дотерпят эту реформу до конца, Борис Николаевич и Егор Тимурович, возможно, и полюбят этот народ. Как ты считаешь?

— Возможно . — пожал я плечами. — И что же из этого следует?

— Ничего, в общем-то . Просто тогда снова, как после войны, возникнет ре­альная опасность для нашей демократии. Понимаешь мою мысль.

Мысль Ш-С. я уловил сразу.

Не зря же столько времени я провел над изучением труда «Пока не запел пе­тух», а также над анализом болезни Ш-С.

Мысль, признаться, поразила меня.

Действительно, если русский народ дотерпит Ельцина до конца, возможно, Ельцин и полюбит, подобно Сталину, этот народ и отменит в награду ему демо­кратические преобразования.

Говорят, что сейчас, пока не кончилось время «В», об этой реальной опасно­сти, которая может подстерегать российскую демократию в будущем, еще рано думать.

Не знаю-не знаю.

Лучше-таки подумать обо всем заранее.

Ну, вот и решилось все!

Давид Эдуардович сказал, что теперь я могу подписать все необходимые бума­ги и со спокойной совестью ехать в Рельсовск.

Давид Эдуардович торжественно вручил мне сегодня верительную грамоту Ге - нерального представителя НАТО в Рельсовске, Удостоверение незаконнорожден­ного сына президента Эдуарда Шеварднадзе, документы на право владения трех­комнатной квартирой в Рельсовске, а также различные финансовые документы.

Все это, то и дело утирая слезы, проверяла Екатерина Тихоновна.

— А можно мне взять в Обетованную Галактику кого-нибудь из заключен­ных? — спросил я.

— Конечно . — сказала Екатерина Тихоновна. — Мне бы хотелось, чтобы ты меня взял, но если это трудно, не надо. Приезжай только почаще.

И заплакала.

Тем временем охранники Давида Эдуардовича привели заключенных, и я объ­явил им, что еду в Рельсовск готовить перелет всей Российской Федерации в Обе­тованную Галактику.

— Я так привязан к вам, мои друзья! — сказал я. — Желаете ли вы поехать со мною? Нам предстоит в Рельсовске воистину грандиозное дело.

— Я не могу, у меня снова штанов нет. — угрюмо сказал Векшин.

Я вздохнул, молчаливо, но искренне сочувствуя своему соратнику по августов­ским баррикадам.

— А ты, мой верный товарищ по ячейке «Выбора России». — спросил я, об­ращаясь к майору Лупилину. — Ты, Абрам Григорьевич, поедешь со мной? Твои штаны ведь сохранились!

Абрам Григорьевич заплакал, закрывая лицо передником.

— Простите меня, ваше превосходительство! — попросил он. — Мне ли, ста­рику, пускаться в путь неведомый и чудный. Я уж тут. Екатерина Тихоновна разрешают мне остаться жить в чулане, чтобы им прислуживать.

— Ну что ж, мой соратник по партячейке! Что ж, мой друг по августовским баррикадам! — сказал я и тоже прослезился. — Живите, как говорится, мирно. Слушайтесь Екатерину Тихоновну! Следите за мною по сообщениям газет, ко­торых так много приносят в туалет! С Богом, друзья! Встретимся в ячейках и на баррикадах Обетованной Галактики!

Екатерина Тихоновна со слезами бросилась мне на шею и лишилась чувств.

Майор Лупилин и заключенный Векшин бережно подхватили ее на руки и, как величайшую драгоценность, понесли в комнату.

Я протянул руку новому супругу Екатерины Тихоновны.

— Прощайте, Федор Михайлович! — сказал я.

— Прощай, Давид Эдуардович... — ответил мне мой преемник.

В глазах у него стояли слезы...

Вот Письмо, которое перед вылетом я передал НАШЕМУ ПРАВИТЕЛЬСТВУ.

Я указал в нем Борису Николаевичу Ельцину, что происки Международного валютного фонда не должны сорвать поступательного развития демократии.

Пусть не отчаивается и господин Чубайс. Ваучеры еще есть.

Очень много ваучеров зарыто в Пензенской области между станциями Соседка и Башмаково в степи под одним курганом. Не тем, который я изобразил на карти­не, купленной туркменским гостем, а другим, который рядом...

КОММЕНТАРИЙ ПУБЛИКАТОРА № 3

На этом, дорогой читатель, и завершается дневник дважды Героя Вселенского Союза, поэта Федора Михайловича Шадрункова.

Высокий, героический характер встает с его страниц.

Пытливый ум . Горячее сердце .

Как мы полагаем, первая часть дневника охватывает события с августа 1991 года по первую половину 1992 года, а вторая часть — события 1992, 1993, начала 1994 годов.

К сожалению, попытка датировать события дневника, опираясь на известные политические события, о которых упоминает Федор Михайлович, только на пер­вый взгляд кажется легко осуществимой, а на практике оборачивается полнейшей нелепостью.