Неизвестно - Untitled.FR11.rtf5

Не рискну утверждать это наверняка, но бесспорно, что в Рельсовске, заглу­шаемые газетной шумихой, и произошли тогда события, в корне переменившие всю здешнюю жизнь .

И случилось это, когда большинство горожан уже успокоилось, полагая, что теперь всегда будут дискутировать членкоры, размышляя, на какую именно рель­су ляжет президент, всегда будут дилеры плести хитроумные интриги, стремясь выкрасть и продать в зарубежье рельсы .

Да-да!

Именно когда все успокоились и даже начали входить во вкус новой жизни, и произошли в городе странные, пугающие даже рельсовцев своей необъяснимо­стью события.

Когда начались они?

Перелистывая подшивки пожелтевших газет, я снова и снова пытаюсь опреде­лить тот момент, ту точку, от которой и начался, собственно отсчет Нового Време­ни Рельсовска.

Увы .

Я не могу сделать этого .

Так откуда же отсчитывать нам Новое Рельсовское Время?

Может быть, с того дня, когда в школе брокеров бывшие партийные деятели сели за парты рядом с уголовниками, тоже бывшими?

Или когда Рельсовский Совет народных депутатов принял решение перекрыть газопровод на Москву?

Или когда пенсионер Лимонов из Второго Федочуковища отбил атаку дилеров на памятник Ленину?

А может быть, с того момента, когда необъяснимо и резко упал урожай водки?

Не знаю.

Не убежден.

Я перелистываю пожелтевшую газету и чувствую, как, нарастая, поднимается во мне тревога.

Но какую же тревогу ощущали сами рельсовцы в предчувствии надвигающих­ся Перемен. А ведь эта тревога усиливалась еще и оттого, что события приближа­лись незаметно, исподволь, и только тогда становились объектом общественного внимания, когда поправлять что-либо было поздно.

Но не будем, однако, нарушать порядок скорбной хроники.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, или ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ПЕРВОЕ

Рельсовск с незапамятных времен населялся представителями различных на­циональностей, среди коих не последнее место занимали евреи.

Относились к ним в городе по-разному.

Пропащие рельсовцы, подобно А.И. Солженицину, склонны были винить евре­ев во всех несчастьях, происходивших с ними в последние столетия.

Но другие горожане — а их было большинство! — подобного мировоззрения не разделяли. Даже напротив, встречаясь с евреями, они почему-то всегда красне­ли, опускали глаза, старались побыстрее прошмыгнуть, словом, вели себя, будто заняли трешницу, а отдать позабыли.

И очень любили в Рельсовске порассуждать на тему неведомо откуда взявшей­ся, но такой неизбывной вины перед евреями.

— А как же иначе?! — отвечал на это Федор Михайлович Любимов, прозван­ный в Рельсовске мыслителем. — Какой же это яврей, ежели ты себя перед ним виноватым не чувствуешь? Это фикция одна, а не яврей!

— Но вина-то, вина-то откуда? А, Федя? Чего мы худого этим явреям сделали, чтобы виноватыми себя чувствовать?

— А хорошего чего? Ничего? Ну вот, отсюда и виноватость! Им же, явреям, если разобраться, тоже нелегко. Мучаются, бедные, что таким народом бестол­ковым управлять должны. А вы еще и не цените, оттого и сами мучаетесь, вино­ватость ощущаете...

Так просто и ясно разъяснял мыслитель самые загадочные явления природы, и восхищенные земляки не уставали дивиться его уму. Поспорив для приличия, они всегда потом хвалили Федю.

— А умной ты черт, однако... — говорили они. — Тебе бы в депутаты куда по­даться, а ты у ларьков спиваешься.

— Кто это сказал, что я спиваюсь? — удивлялся Федор Михайлович. — Вот дед у меня, да. Дед алкоголиком был. Отец тоже пил, но уже не так. А я со­всем, можно сказать, против них слабо пью . И сын. Нет. Сын вообще не пьет, ему еще потерпеть надо пару лет. Вот когда три года исполнится, пускай догоня­ет нас, если сумеет. А что? Такая нация, понимаешь ли. Генсек пил, президент пьет. Что? Михаил Сергеевич мало пил? Ну, правильно.. У него и пятно на лбу от этого выросло, и с президентов его выгнали. А в президенты назначили другого достойного алкаша. Наш теперь человек в президентах.

— Депутат! Ну, чистый депутат! Прямо как Галка, чешет! — восхищались со­бутыльники.

— В депутаты он могёт, это да... Только чего мы-то без него делать будем? Мало ли еще чего спросить придется...

— Да. Депутатов и так хватает. А нам Федя и самим нужен!

Но мы отвлеклись...

Неизбывная рельсовская виноватость перед евреями, если и не украшала город, то, как справедливо отмечали наблюдатели, заметно смягчала местные нравы.

— Вот сука, а?! Подвинься, говорит! — возбужденно кричал у пивного ларь­ка начальник местной милиции Петр Николаевич Исправников. — Мне, говорит, выходить надо! Ну, хотел я этому козлу в морду врезать, а потом думаю: вдруг яв- рей. Нехорошо тогда получится, решат, что антисемит я, из милиции выгонят.

— Да какой это еврей, Петр Николаевич? Я ж его знаю... Самый обычный инже­нер, в Восьмых Федорчуковищах живет. Вполне можно было по морде дать.

— Так откуда ж знать. — тяжело вздыхал Петр Николаевич. — Сомнение, понимаешь, взяло... А он, сука, понимаешь, воспользовался этим, сошел на оста­новке. Вот ведь гад! Пусть теперь только попадется мне!

Случай этот, а о нем даже в газетах писали, не единственный пример благо­творного влияния городских евреев на местные нравы.

Или вот другой пример, также почерпнутый нами из газет.

Собирает, бывало, Петр Николаевич Исправников народ.

— Ты . — говорит, — на демонстрацию пойдешь. А ты чего встал? В морду дав­но не получал? Ты кем сейчас?! Ты вообще за демократию или совсем дурак, а?!

— Ну, кем-кем? — отвечают ему. — Пару раз демократом был. Пару раз ком­мунистом. Одно время в Районном Комитете Охраны Рельсы работал. Сейчас шабесгоем у Якова Абрамовича служу.

— А. В люди выбился. — говорит Исправников, и все вокруг вздыхают за­вистливо и вместе с тем по-рельсовски сочувственно.

Поэтому, когда замечено было, что евреи вдруг исчезли из города, событие это неприятно поразило как членкоров, так и дилеров. Достоверно известно, что даже самого Ивана Гавриловича Громыхалова это известие застало врасплох.

— Полно врать-то, — сказал он за обедом, услышав об этом исчезновении. — Я только что сам с Макаронкиным разговаривал.

— Так ведь Яков Абрамович не еврей, оказывается, — почтительно возразил Громыхалову его заместитель по политическим вопросам поэт Евгений Иуд- кин. — Поговаривали, правда, будто в детстве он евреем был, но нет, выдумки. Это теперь точно известно .

— Кто же он? Турок? Якут?

— Ничего точно не известно, Иван Петрович. Сам видел у него в паспорте «фаундрайзер» записано .

— А у тебя что записано? — оторвавшись от борща, спросил Громыхалов. — Может, ты тоже не еврей?!

— Какой же я еврей, Иван Гаврилович? — обиженно сказал поэт. — Если хо­тите, сами посмотрите...