Неизвестно - Untitled.FR11.rtf5

Как я мог не понимать его, если коряво и неумело, но при этом очень верно Федор Михайлович излагал любимую мною мысль Н.Ф. Федорова о том, что со­знание человека было необходимостью для земли, для целого мира, как необхо­дим разум для природы.

Я поставил Феде бутылку, а вам, любезные мои читатели, повторю, что не стал бы спешить с упреками биографам Федора Любимова.

Возможно, как и я, Давид Эдуардович Выжигайлошвили-Шеварднадзе, древ­ние летописцы знали интересующие вас подробности, но пренебрегли ими, по­считали несущественными, а запечатлели Федора Михайловича в вершинные ми­нуты его жизни.

У пивного ларька.

В зале заседаний 106-го Внеочередного съезда рельсовских депутатов...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, или СВЕТ В КОНЦЕ ТУННЕЛЯ.

НАЧАЛО

Политическая карьера Ф.М. Любимова началась на 106-ом Внеочередном съез­де рельсовских депутатов, куда Федор Михайлович зашел вместе со своим сосе­дом, депутатом Калужниковым.

Обсуждался Закон, по которому, каждый гражданин Израиля мог бы автомати­чески стать министром Рельсовска.

И как всегда, вместо того, чтобы проголосовать этот насущно необходимый за­кон , без которого тормозились все реформы в Рельсовске, начались прения.

Депутаты пустились в рассуждения, дескать, права человека нельзя сводить к праву получать заработанную плату. Известно ведь, что права человека — дело тонкое .

— В конце концов . — говорили депутаты. — Рельсовск в чем-то должен идти по своему пути.

Ожидая товарища, Федор Михайлович внимательно слушал прения, а потом вдруг попросил слова.

Слова Любимову не дали.

Все здесь помнили сказанные им накануне Эпохи Исчезновений слова, дескать, депутат и русский — это несовместимо.

И тогда Федя сказал, обращаясь к президиуму, прямо из зала.

— Вы, мужики, уже пёрнули все. Хорошо или плохо — другой вопрос. Но вы пёрнули. И значит, ждать от вас больше нечего. А я.— Федор Михайлович многозначительно умолк.

— Что ты, что ты, Федор Михайлович?! — заволновался спикер Яков Абрамо­вич Макаронкин.

— Я — нет. — выдержав паузу, сказал Федор Михайлович.

— Что нет, Федор? — еще сильнее занервничал Яков Абрамович Макарон- кин. — Мы не поняли, в президиуме, ты за Закон или против? Что ты говоришь?

— Ничего . Я говорю, что еще не пёрнул пока.

Надо сказать, что 106-й Внеочередной съезд рельсовских депутатов проходил в разгар сто тридцать третьей гражданской войны, начавшейся, как вы помните, из-за жарких дискуссий об основах датировки событий московской истории.

Многие депутаты выступление Федора Михайловича Любимова восприняли именно в контексте международной политики.

— Ну, и что же из этого следует, господин Любимов? — нервно спросил Яков Абрамович Макаронкин.

— Как что? — удивился Федор Михайлович. — То и значит, что я еще пёрну!

Речь Федора Михайловича произвела неизгладимое впечатление на всех жите­лей Рельсовска.

— Действительно. — рассуждали они. — Каждый, кто хотел, уже сказал все, что хотел сказать. Каждый, кто хотел что-то сделать, уже сделал. Один Федор Михайлович, кажется, пока держался в стороне. Он один пока еще не пёрнул. А ведь это его, Фединым, умом дошли мы до смысла реформ? И вот теперь Федор готов действовать солидарно с московскими директивами. Конечно, неизвестно, что будет, когда он пёрнет, но всё равно надеяться больше не на что... А так все- таки хоть какой-то свет в конце тоннеля.

Вот так рассуждали рельсовцы, и даже те, что никаких иллюзий на перемены не питали, вздыхали и задумчиво роняли:

— Погодите... Еще Федя у нас не пёрнул...

И тогда как будто зыбкий свет возникал среди темноты, и редел, редел над­вигающийся мрак сто тридцать четвертой, самой кровопролитной и страшной, рельсовской войны.

К сожалению, биография Федора Михайловича Любимова изучена очень слабо .

Исследователям не удалось установить, когда он родился, где, в какой семье. Ничего не известно нам и о его прежних занятиях.

Закончил ли МГУ?

Путешествовал ли за границей?

В документах, переданных из канцелярии Главного Предиктора Восточных Территорий, Федор Михайлович возникает сразу в Большом Федорчуковище у пивного ларька, словно здесь, у ларька, родился, здесь вырос, здесь получил об­разование .

И, конечно, можно было бы упрекнуть древних летописцев, возмутиться, де­скать, почему не потрудились они заглянуть в паспорт гражданина Любимова и не сообщили нам этих сведений! Известно ведь, что Федор Михайлович не единож­ды попадал в вытрезвитель, и заглянуть в его паспорт не составляло труда!

Это так.

Однако я не спешил бы с упреками.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, или СВЕТ В КОНЦЕ ТУННЕЛЯ.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Плоть от плоти города, этот мыслитель словно бы и возникает из бряканья кру­жек, из неторопливых разговоров, что ведутся в очереди за пивом.

Это не преувеличение .

Ведь Федор Михайлович не просто аккумулировал в себе надежды и чаяния рельсовцев, он сам был их надеждой и чаянием.

Сколько раз во время изнурительных боев сто тридцать четвертой гражданской войны в блиндажах и траншеях по обе линии фронта вспоминалось Федино имя.

— Эй, Васька. — скажет, бывало, полевой командир Витя-райкомовец, за­правляя в пулемет новую ленту. — Сгоняй-ка к Феде, спроси!

— Чего спросить-то? — шмыгнув носом, вскакивает отважный сорванец.

— Ну, этого. Не видно ли света в конце тоннеля.

— Чего-чего?

— Как чего?. Узнай. Не пёрнул ли он.

И вот Васька-Гаврош, пригибаясь под трассирующими очередями, уворачи­ваясь от бомб и снарядов, бежит, бывало, в Большое Федорчуковище к Фединой избе, где пьет мыслитель с супругой своей Екатериной Ивановной водку.

Стукнет в окно юный герой, и, если Федор Михайлович уже тяжел, выйдет на крылечко Екатерина Ивановна.

— Что, тетя? — отважный мальчишка спросит. — Не видать еще света в конце тоннеля?

— Нет, — ответит Екатерина Ивановна. — Не пёрнуто еще у него. Опять на­жравшись лежит!

И вернется такой Васька в свою часть, а там и Витьки-райкомовца уже нет, и дот разворочен прямым попаданием снаряда, и только из воронки, из земли, густо пропитанной кровью, поднимется голова и спросит:

— Ну что?

— Нет... — ответил Васька, горестно вздыхая. — Не видать еще света в конце тоннеля. Опять, говорят, пьяный заснул.

И уронит израненный боец голову, и закроет карие очи.

А Васька утрет рукавом слезы и побредет по развороченному снарядами горо­ду, прибьется к какой-нибудь боевой части с той или другой стороны фронта...

И когда вчитываешься в скупые строки рельсовских хроник, когда перебираешь описания сражений сто тридцать четвертой гражданской войны, когда видишь, сколь высока была в насмерть сцепившихся армиях вера в Федора Михайловича, тогда понимаешь, что Любимова просто не могло не быть.