Неизвестно - Untitled.FR11.rtf5

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, или НА ПОРОГЕ ЧЕТВЕРТОГО ИСЧЕЗНОВЕНИЯ.

ОКОНЧАНИЕ

— Я пойду! — взволнованно сказал Федор Михайлович. — Я отважно брошу в лицо Борису Николаевичу Президенту. Я скажу: мы ждем от вас, мы надеялись, что вы — упырь, а вы. вы предали идеалы.

— Ну, вот видишь! — сказал я. — Теперь ты, Федор Михайлович, даже в прин­ципе не понимаешь, какая у масонов сложная работа. Внезапно исчезаешь и так же внезапно появляешься там, куда тебя направляют. Ты, говоришь, Федор, что мы с тобою занимались фарцовкой, а потом торговали местами в очереди за водкой. И что? Почему ты думаешь, что я не помню этого? Я очень хорошо помню, как в городе на Неве, где мы жили с тобою, мы пили шотландское виски, которое ты так любишь. Я могу напомнить тебе, как мы сидели на кухне, смотрели телевизор, а заключенные — депутат Векшин и майор Лупилин телевизор не смотрели и виски не пили, потому что у них было много работы по квартире.

Я наполнил виски наши опустевшие стаканы и объяснил Федору Михайлови­чу, что, оказывается, Борис Ельцин был подменен.

— Но страшно не это, Федя. — сказал я. — Двойник Ельцина оказался спив­шимся и больным, и никто не мог отличить их. И до сих пор не может. Но дело не в этом, дело в том, что он перестал быть упырем.

Во-вторых, я открыл Федору Михайловичу, что он сам был раньше поэтом, дважды героем Вселенского Союза Ф. М. Шадрунковым, но потом у него была потеря памяти и он позабыл об этом.

— С поэзией мы потом разберемся! — сказал Федя. — Ты про исчезновения объясни со своей, с масонской точки зрения.

— А что тут объяснять? — удивился я. — Мне еще Давид Эдуардович Вы- жигайло говорил, что столь напугавшее рельсовцев начало Четвертого Исчез­новения — это продукт и итог их рельсовского мировосприятия. Есть же у вас поговорка: говно дело! — говорил мне Д.Э. Выжигайло. — А наша жизнь, это что — золото? И вообще. Я не понимаю, Федор Михайлович, как можно так пренебрежительно относиться к поэзии. Я понимаю, что Иудкин — поэт боль­шой лирической силы. Допустим. Но какой из него историк? А его назначили вместо меня историком. Значит, говно дело.

— При чем тут история?

— При том, — сказал я. — Хотя это утверждение и противоречит пункту № 3, из Межгалактического Центра уже доставлена в Рельсовск аппаратура для органи­зации перемещения первых партий россиян в Галактику Обетованную . Если я не вспоминал этого раньше, то отнюдь не потому, что не помню, и, разумеется, не потому, что я не Додик Выжигайло. Почему ты не подумал, Федор, что я не вспо­минаю об этих подробностях только потому, что мне, выдающемуся масону совре­менности, западло вспоминать, как грубо нарушались права человека. Но ты-то, ты-то, Федор Михайлович, как ты мог позабыть о незабываемых днях, проведен­ных на берегах Невы. И это ты! Величайший мыслитель, на которого, наполненные надеждой, направлены взоры миллионов жителей Рельсовска и всей Российской Федерации, собравшейся в дальний полет! Ты понимаешь меня, Федор?!

И я наполнил виски его стакан.

Федор взял стакан и кивнул.

— Да. — сказал он. — Я понимаю .

— Это меня очень радует, Федор. Подойди, Федя, и обними своего старого друга! Теперь ты узнал меня?

— Не важно, узнал я тебя или нет. — сказал Федор Михайлович. — Не важ­но, кто ты. Важно, кем тебя назначили. Важно только то, назначение кем ты сам принял.

Я вспомнил про Воробьевы горы.

Вспомнил про клятву, которая была дана в виду Кремля.

Это была волнующая минута.

— Федя! — сказал я. — По-моему, ты пёрнул, Федя.

— Ты думаешь? — спросил этот великий мыслитель современности.

— Да, Федор! — сказал я. — Да.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, или ПРЕОБРАЖЕНИЕ.

НАЧАЛО

В больших городах теперь какие зимы?

Словно в конце света, ни тепла, ни мороза — одна только слякоть, стылость и мерзость вокруг.

Тем более, что еще после тринадцатой гражданской войны в городе перестало работать паровое отопление, и с тех пор зябкая сырость поселилась в квартирах. Здесь, в синеватых пластах едкого дыма, среди заросших копотью стен, рельсов- цы каждый день встречали готовыми, что этот день и будет для них последним.

И так встретили они и тот достопамятный, великий день.

С утра еще ничего не предвещало, что дню этому суждено повернуть историю города. Было, как всегда, тускло и слякотно, но перед обедом пронесся слух, что Федор Михайлович задумался.

— И что, давно он уже думает?! — раздраженно спросил главный предиктор города, президент Сто сорока литрового банка Иван Гаврилович Громыхалов у Евгения Иудкина, доложившего ему эту весть.

— Верочка! — переадресовал Иудкин вопрос секретарше. — Срочно выясни­те... Когда он задумался?

— Н -не заметили. — заикаясь от страха, через минуту доложила секретар­ша. — Вроде, говорят, порядочно уже сидит.

— Вро-о-де! — раздраженно сказал Громыхалов. — У вас всегда: вроде! Ни­какой серьезности!

— Ну, Иван Гаврилович! — в отчаянии воскликнула секретарша. — Ну, ми­ленький! Ну, понимаем, что не бережем вас.

Она зарыдала и, уронив на пол бумаги, выбежала из кабинета, а главный пре­диктор набрал номер председателя городского комитета по охране рельсы.

— Ты знаешь, что он думает?! — прямо в лоб спросил он.

— Знаю. — ответил Чижов. — Что делать, Иван Гаврилович?

— Макаронкин где?!

— Заседает уже. Нам членкоров тоже собирать?

— Собирай! — Иван Гаврилович бросил трубку, а потом приказал Иудкину закладывать для выезда броневик.

Потом Громыхалов позвонил директору НИИ Человека и Трупа.

— Поедем что ли, Петро?

— Надо, Ванек, ехать. Никуда не денемся. Ребяты готовы уже. А еще и НАТО тоже обещало пособить.

— Ну, тогда, Петро, с Богом. Поехали.

Но доехать до Большого Федорчуковища они не успели. Броневик Ивана Гав­риловича застрял в ликующей толпе, несущей транспарант «МЫ СДЕЛАЛИ СВОЙ ВЫБОР — ТЕПЕРЬ ФЕДЯ СДЕЛАЕТ СВОЙ!».

— Иудкин, — сказал Громыхалов. — Погляди там. Чего шумят-то?

Евгений Иудкин послушно выбрался из броневика. Бронетранспортеры рэке­тиров застряли в толпе, запрудившей улицу.

— Пёр-нул! Пёр-нул! — скандировали обезумевшие от радости рельсовцы. — Пёр-нул! Фе-дя пёр-ну-ул!

Иван Гаврилович чуть подал броневик в сторону, чтобы не закрывать броне­транспортерам сектор обстрела, но там творилось что-то непонятное.

Рэкетиры, побросав пулеметы, спрыгивали с бронетранспортеров и братались с дилерами и членкорами.

— Ванька! — захрипел в рации голос Исправникова. — Ты понимаешь, Вань­ка, что делается?

— Не психуй, Петро! — сказал Иван Гаврилович. — Будем митинг открывать.

— Какой митинг! Какой митинг?! — заволновался Петр Николаевич. — У меня стрелять некому!

Но Иван Гаврилович уже не слушал его.