Неизвестно - Ворошильский Венгерский дневник

Что тем временем происходило в Венгрии — из­вестно. Жертвами волны террора после поражения восстания стали как его многочисленные участники и сочувствующие, так и военные и политические руко­водители. Эти последние, во главе с Имре Надем, ис­пытали на себе привычное для их победителей веро­ломство: когда, получив гарантии безопасности, они отправлялись в эмиграцию в Югославию, их выволок­ли из югославского автобуса, посадили в тюрьму на румынской территории (вместе с арестованными рань­ше участниками переговоров — Палом Малетером и др.), тайно «судили» и убили. Наш собеседник из здания парламента, Геза Лошонци, не дождался этого «суда» — умер до него, в тюрьме, при невыясненных обстоятельствах. Среди тех, кому была дарована жизнь и возможность умереть своей смертью в Буда­пеште, был престарелый Дьёрдь Лукач.

Из других, с кем я встретился во время восстания, кажется, был расстрелян красочный Дудаш. Пишу «кажется», потому что сообщение об этой казни, на­сколько мне известно, никогда не было опубликовано и я знаю о ней только по слухам — как и о том, что Дудаша принесли на казнь на носилках. От подчинен­ного Дудаша, выступающего в моем дневнике под именем Иштван (так я его тогда зашифровал, а на­стоящего имени уже не припомню), через год пришла Марьяну Белицкому открытка из Канады: выходит, несмотря на ранение, он сумел перейти границу.

Уже нет в живых журналиста, переводчика на нашей встрече с Дудашем, Белы Батернаи. В своем дневнике я опустил не только его фамилию, но и де­таль, объясняющую наши столь скорые дружеские от­ношения. Батернаи перевел мою юношескую книгу о Людвике Варныском («Каторжная мазурка»), издан­ную в Венгрии в 1952 г. под названием «Bilincstвnc». Потому-то — хоть раньше мы и не были знакомы — встретившись во время восстания, мы не чувствовали себя чужими друг другу. Больше я его никогда не ви­дел, но сохранил самые светлые воспоминания об этом отважном человеке — бойце АК, политическом утописте, друге Польши.

Выдающийся писатель старшего поколения, с ко­торым я встретился в Будапеште 10 ноября 1956 г., — это Тибор Дери. Вместе с несколькими другими пи­сателями, активно участвовавшими в венгерских собы­тиях, он хотел после поражения искать убежища в Польше. Я пытался что-то устроить в Варшаве, раз­говаривал с одним членом Политбюро и с человеком из МИДа — я даже не исключаю, что мои собеседни­ки, не лишенные доброй воли, предприняли какие-то усилия «на высшем уровне», но, видно, снова на пути встали безжалостные «государственные соображе­ния», и венгерские писатели не получили убежища. Вскоре Тибор Дери, Дьюла Хаи и другие оказались в тюрьме, дальнейшие попытки стали безнадежными...

Только молодого студента, который И ноября во­дил меня по разрушенному, оплакивающему убитых Будапешту, мне удалось еще встретить, и не раз, — это Дьёрдь Гёмори, ныне известный кембриджский полонист...

С течением лет террор в Венгрии ослаб, обнару­жился и исторический парадокс: в то время как обожа­емый в Октябре «вождь нации» Гомулка постепенно загонял страну в состояние всё большей политической и экономической зависимости от СССР, растущего угнетения, нищеты и лжи — ненавидимый (и справед­ливо) Кадар как бы искал путей выхода из ловушки, довольно успешно пускался в экономические экспери­менты, умеренно либерализировал режим, стремился прийти к соглашению с народом и его интеллигенци­ей. Сейчас, через двадцать лет после событий в обеих странах, не только материальный уровень жизни в Венгрии очевидно выше, чем в Польше, но и атмосфе­ра, кажется, лучше, и культура не приведена в такой упадок, и убийственная советизация в различных об­ластях не продвинулась в той степени, как у нас. По крайней мере, такое впечатление было у меня, когда я в этом году снова посетил Будапешт и ходил по ста­рым следам — моим собственным и разлетевшихся друзей... Почему так случилось? Или решающую роль сыграли черты характера и ума вождей? Или, может, несмотря ни на что, иное географическое положение? Или докоммунистическая Венгрия была более запад­ной страной, чем Польша, с более укорененным евро­пейским сознанием, и прививка советизма там еще бо­лее чужеродна, и энергичней исторгается социальным организмом? Или, наконец, именно восстание, хоть и проигранное, на более длительный срок создало усло­вия, в которых правители считают менее рискованным обращаться к народу с жестами примирения, нежели вечно завинчивать гайки? Я только ставлю эти вопро­сы, но — хоть и был живым свидетелем того и друго­го — ответить не осмелюсь.

В заключение — коротко о моих земляках, кото­рые были со мной там и тогда; нескольких из них я упоминал в «Венгерском дневнике», и, быть может, читателям хотелось бы знать их дальнейшую судьбу.

Ханка Адамецкая, светлая, благородная, чистая, постоянно жила на самой высокой, напряженной ноте и — покончила с собой через несколько месяцев после нашего возвращения из Будапешта. На ее похоронах встретились, пожалуй, все остальные — последний раз в полном составе.

В обстоятельствах, слишком похожих на само­убийство, погибла вскоре и Лидка Видаевич — «дев­чоночка с шапкой волос и огромным автоматом», о которой я писал в заметке от 1 ноября, умышленно тогда не уточняя, что речь идет о польской студентке, участнице венгерского восстания. После нашего воз­вращения Лидка не раз ко мне забегала, мы разговари­вали, я разделял ее горечь, но сжигавшая этого полу­ребенка ненависть возбуждала сострадание и страх. Я пытался ее успокаивать, однако ожидавшей ее ги­бели не предчувствовал, хоть, может, и следовало бы.

Марьяна Белицкого тоже нет в живых. Он умер обыкновенно, в больничной постели, после месяцев страданий, после лет запутанной иногда, но яркой жизни. Он умел радоваться жизни, как мало кто из известных мне людей, и в то же время был способен на самоотречение и самоотверженность ради убежде­ний и друзей. Марьян расстался с партией задолго до меня, еще в 1957 году. Из-за этого ему пришлось поч­ти полностью отойти от журналистики; в поисках другого поля деятельности он занялся древней истори­ей и написал хорошую книгу о шумерах. Были у него и другие планы, а в больницу он попал внезапно: я был за границей, ничего не знал, а вернувшись, на следую­щий день узнал о его похоронах.

На этих похоронах я не встретил уже почти ни­кого из нашей будапештской «команды»: одного толь­ко — годами перед тем не видавши — Зыгмунта Же- жуховского, который давным-давно бросил перо и за­рабатывал на жизнь более достойным способом. Я об­радовался этой встрече, договорились созвониться — и с тех пор снова прошли годы...

Францишка Боровичова покинула Польшу с вол­ной эмигрантов 68-69-го года. Не знаю, где она сейчас и как ее дела, — где бы ни была, если когда-нибудь до нее дойдут эти слова, пусть знает, что я сердечно вспоминаю хорошего товарища и желаю ей счастья...