Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком

Гончиков снял очки, стал протирать их платком.

— Видите ли, меня зовут по-бурятски Мунко. Но почему-то в бригаде прозвали Мих. Не знаю почему, но так зовут.— Гончиков сказал все это, как будто оправдывался.

Трубин взглянул на него и поразился. Без очков Гончиков не походил сам на себя. Глаза потускнели и — нет человека. Григорий не смотрел на Миха, пока тот не надел очки. А посмотрел и опять поразился. Из-под стекол светились умные глаза.

В воскресенье утром трестовские коллективно выехали на ту­ристическую базу «Байкал».

Здание базы только что построено. Строительный мусор не уб­ран. Вокруг — ни деревца, ни кустика, ни цветочка. Неподалеку сос­новый бор, но гулять там не всякому захочется. Земля каменистая. Весь бор в больших и малых камнях, ступить некуда... И тут же битые бутылки и ржавые консервные банки.

Молодая трава на берегу озера пожелтела. Затоптанная, зашар­канная, лежала она узорчатым пластиком, будто из-под утюга. А копнешь носком, и вся она хрустит, ломается и сходит с земли, ого­ляя ее, как короста оголяет зарубцевавшуюся рану.

Догдомэ сказала Григорию:

— Пойдемте на озеро.

Они шли по лугу мимо соснового бора. В застойном горячем воз­духе гудели пауты. Хрустела и ломалась под ногами высохшая тра­ва-типчак.

— Давайте уйдем подальше,— предложила Догдомэ.— Тут, в бору, очень уж шумно.

Где-то рядом наигрывала гармошка.

— Видите рощу? Вон там... А дальше камыши,— говорила Чи­мита.

— Пойдемте до камышей?

— Обязательно.

Пауты гудели вовсю. Они будто бы не хотели, чтобы Трубин и Догдомэ шли к озеру.

— Как бомбовозы.— рассмеялся Трубин.

— Мне говорили, что вы летали в войну на бомбардировщиках.

— Приходилось.

— Расскажите. Ну, что-нибудь. То, что запомнилось.

— Многое запомнилось.

— Самое страшное.

— Самое страшное?— Он подумал.— Зачем вам?

— Не знаю — зачем.

— Страшного тоже было много.

— Ну, что-нибудь,

— Что-нибудь? Можно... что-нибудь. Не верьте, что на войне не страшно. Никогда не знаешь, чего ждать и откуда ждать. Бывает, что никак не ожидаешь опасности, а она — тут как тут. Летели мы как-то на «У-2». Мотор слабый, скорость тихая. Мне надо было пе­редать пакет... нашему десанту. Это в тылу у японцев. Смотрю: летчик машет рукой. Это у него сигнал — готовься к прыжку. Ну, вылез я на плоскость. Ветер рвет... Холодно. Летчик кричит: «Ерун­да, не бойся!» И рукой эдак... отмахнулся. А мне показалось, что он сигналит: прыгай! Я шагнул... Слышу его голос: «Стой!» Ну, я обратно. И тут поскользнулся, упал на спину и съехал с плоскости... Парашют накрыл меня сверху. Хорошо, что я быстро взял себя в руки, потянул парашют... Не помню, как вытянул... У самой уже земли...

С озера тянуло холодом, пауты где-то отстали. Шум прибоя уже был хорошо слышен.

Берег круто обрывался в нескольких метрах от воды. Седые гребни волн накатывались на камни и, разбиваясь, с шумом кида­лись в озеро, а на смену им спешили новые, еще более грозные и шумливые. Все вокруг рокотало, гудело, плескалось. И кроме неба и этого рокочущего и гудящего озера, казалось, ничего на земле уже не осталось.

— Я давно хотела вас спросить,— сказала Чимита,— как это вам удалось разоблачить Карымова? Ведь никаких прямых дока­зательств не было.

— А просто надо знать психологию этих людей. Я когда при­шел к нему, сразу попросил показать копию акта. Он, разумеется, отказал мне. Но вижу, что-то его встревожило. Это ж заметно. У него в железном ящике и лежали эти ваши предписания. Там у не­го настрижено много таких бумажек. Выстрижет и сохраняет. На всякий случай. Вдруг пригодится. У него какой-то необъяснимый страх перед бумагой. Даже ваше выстриженное предписание он по­боялся уничтожить.

— А как вы добрались до содержимого этого ящика? Не пред­ложил же он вам заглянуть туда?

— Пришлось взять ключ.

— Вы отобрали у него?

— Вроде того.

— Григорий Алексеич!

— У меня, товарищ инженер по технике безопасности, не было иного выхода.

Они стояли на берегу горной реки, впадающей в озеро. Широкое каменное ложе не было заполнено водой и наполовину. Зеленоватые пенистые струи бешено мчались среди камней. На том берегу небо подпирала горная цепь. Ближняя гора, напоминающая собой отды­хающего быка, была густо покрыта темным хвойным лесом.

— Гора Бык!— воскликнула Чимита.

Дальше к озеру лес становился светло-зеленым. Здесь уже не чувствовалось той угрюмости, как на горе Бык. А за молоденькими лиственницами и березами, взбирающимися по гребню, снова под­нимался темный лес, но он уже не был густым — там и тут вид­нелись каменные россыпи, а по склону горы вытянулись, как щу- пальцы, серые расщелины, пробитые то ли тающими льдами, то ли камнепадами. А выше всего этого, у самых облаков, сверкал на солнце вечный снег — недоступный и таинственный.

Прыгая с камня на камень, они оказались на том берегу реки и пошли к заливу, где росли березы, а у самой воды простирались заросли камыша. Берегом, поросшим клюквой, зыбуном и болотным аиром, они подходили уже к заливу, как Трубин остановился и по­дозвал Чимиту рукой. Она подошла и стала смотреть, куда указы­вал Трубин.

На воде, в тени деревьев, плавали две крупные белые птицы.

— Лебеди!

Птицы поплыли от берега. Скоро они покинули затененную во­ду, и тут луч солнца упал в залив, и лебеди оказались в центре этого луча. Самец высоко поднял голову, выпрямился и, взмахивая крыльями, громко крикнул:

— Клу-у! Клэ-э! Клу-у!

С этой песней он поднялся в воздух, но так, что лапы его каса­лись воды, и начал свой танец, делая большие круги вокруг сам­ки и поднимая при этом каскады брызг. Каждый взмах белых крыльев сопровождался звучными хлопками черных лап по воде.

Постепенно сужая круги, лебедь сбавлял скорость бега и все ниже опускался на воду. Его лапы уже не хлопали по воде. Вот он сложил крылья и замер. Самка подплыла к нему и клювом попра­вила ему перья на голове и шее.

Они долго еще следили за птицами, которые медленно уплыва­ли от берега. На серебристой воде их белое оперение с трудом бы­ло видно, а скоро и совсем ничего нельзя было разобрать.

Трубин и Догдомэ остановились на песчаной отмели, под старой березой, где протекал ручей.

— Я почему-то в лесу больше всего люблю березу,— говорила Чимита, срывая лист и жадно нюхая его.

Трубин, подняв голову, рассматривал кривые крапчатые сучья, свисавшие к земле.

— В степи как-то я наткнулся на берез. Они росли кучкой, а далеко окрест один ковыль. Стоял жаркий полдень, я устал, потому что шел издалека, и мне предстояло еще пройти немало. Деревья были молодые и давали очень небольшую тень. «Пожалуй, мне здесь не укрыться от солнца»,— подумал я с досадой и хотел уйти. И вдруг что-то случилось со мной. До сих пор не пойму. Или я много часов провел в степи, а одиночество всегда что-то навевает. Или еще какая причина... Не знаю. Только я почему-то остановился и стал смотреть на эти березы. Смотреть и слушать. По всей степи тек­ло что-то веселое, светлое, чистое, просторное. Я торопливо ушел прочь, дав слово, что приду сюда, когда березы вырастут.