Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком

— А кто тебя просит унижаться? Ты и не унижайся. Дура, она и есть дура. Эва, придумала! Ехать?! От добра добра не ищут. А я что тебе скажу. Ну, как там? Ведь по всякому можно прописать. Скажи ей, что мать, мол, места себе не находит, что свет белый ей не мил. Так и есть.

— Да вы не плачьте, успокойтесь!

— А что мне... Все равно Куда я нынче? Кому нужна 9

— Поехали бы к ним туда. Жили бы вместе.

— Да от кого же я поеду?— оживилась Фаина Ивановна — Или я от своего угла поеду? Раньше обходилась без путешествиев, а те­перь на старости лет разве сымусь в неизвестные края. Ну и посове­товал ты, Гриша! Она, может, недолго с ним поживет да еще надума­ет что-нибудь, а я куда? Нет уж, с места не тронусь. Я тебя об одном прошу. Напиши ты ей. Она тебя послушает. Вот чует мое сердце— послушает.

— Да с чего это она послушает?

— Думается мне, жизнь-то ее пообтерла, научила уму-разуму. Она... Я так мыслю. Она бы, пожалуй, и вернулась, да с тобой не ве­дает, как помириться.

— Об этом в письме ничего нет.

— Мало ли, что нет. Нет, а и есть! Ты бы написал, а? Я ведь не к тому тебя склоняю, чтобы вы сошлись. Это ваша забота, как хоти­те, как порешите. Простишь ты ее — хорошо. Нет? Бог тебе судья, а я ни в чем тебя не виню.

— Вы уж говорите так, словно она вещи собирает в дорогу.

— Ну, вещи не вещи. А выходит, что нажилась там. Дак ты бы написал, а? Уважил бы?

— Если уж так надо — попробую,— согласился Григорий.

Фаина Ивановна повздыхала и ушла довольная.

Григорий прилег было, но что-то не лежалось. Думал о Софье, о просьбе ее матери. И тут в глазах помутилось. Старые обиды, рас­тревоженные приходом Фаины Ивановны, всплыли со дна его души.

Он встал и долго безостановочно ходил по комнате, бросая впол­голоса такие слова о своих, когда-то близких ему людях, какие бы никогда не сказал им в лицо. Но произносить именно эти слова очень хотелось, они облегчали, снимали тяжесть, делали его смелее, прин­ципиальнее, чем он был. Он понимал, что с ним происходило... А все же не терпелось хоть самую малость побыть в состоянии возбужде­ния — чуточку повыше всего своего обыденного, надоевшего и опо­стылевшего.

А все вокруг было так сложно, так непонятно и переменчиво, что Григорий, хотя и находился в возбуждении, наперед подсознательно соглашался, что все останется, как было, как прежде. Даже если она и поиедет. А что если в самом деле приедет? Тогда что? Жизнь в этой квартире кончится тем, что... «A-а, зачем об этом думать? Слиш­ком рано. Слишком».

Он сел за письмо. Но перед тем, как начать его, заговорил с со­бой: «Чего я жду от этого письма? Надо ли мне писать? Она может истолковать все по-своему. Зачем я пишу? Просила Фаина Ивановна. Это правда. Но это еще не вся правда. Смелее! Вытаскивай, что у тебя спрятано на самом дне обидчивой души. Ты сознайся. Хоть са­мому себе сознайся. Тебе надо, тебе хочется, чтобы она приехала. Хочется?»

Он откинулся на спинку кушетки, сидел с закрытыми глазами.Вспомнил Флору, Дашу. Красный туман стоял в глазах и ему пока­залось, что где-то рядом она, Флора. Он вздрогнул и поежился. Что за черт! Это Фаина Ивановна спрашивала, не будет ли он чай пить. Не-ет, какой ему чай. Он будет вот так молча сидеть и думать.

О Даше он будет думать. О ее красивом, немного усталом лице. Усталом... Грустно и чего-то жаль.

Он вспомнил помятую, исшарканную тысячами ног траву в пар­ке. Трава уже не поднималась, а бурела, сохла и никла все ниже. Березы стояли желтыми и сбрасывали на аллеи желтый мусор.

Трубин стоял и смотрел. Вот сорвался откуда-то один листок, с тихим шуршанием, покачиваясь в воздухе, опускался он на землю. Он еще не успел достичь земли, как сверху сорвались два листа и заспешили вслед ему. Какое-то мгновение не было слышно шурша­ния. Но вдруг сразу, словно опомнившись, береза стряхнула с себя тучу листьев и они замелькали, зарябили в глазах Григория, и тихий, чуть слышимый, шелест прошел по саду.

На всем лежала грусть. Не хотелось встречаться даже с редкими прохожими. Если кто-то попадался навстречу, он, Григорий, уходил первой попавшейся боковой аллейкой или прямо по измятой, исхо­женной траве. Совсем, как в лесу, при сборе грибов не желаешь встречать посторонних, обходишь стороной их «ау».

В парке он много думал о Даше. Пока не пошел град. Сначала он принял его за снег. Но скоро градинки запрыгали, заподскакивали, сухо щелкая о листья. Пахнуло холодом, и он заспешил из парка.

«Так что же Даша?—размышлял Григорий.—Женился бы я на ней или нет?» Стучали часы на стене. За дверью скрипели шаги Фа­ины Ивановны. Стучали... Скрипели...

Это было очень навязчиво и потому странно. Как только он за­крывал глаза и начинал все обдумывать, как ему быть с Дашей, перед ним возникал Николай Ильич. Он видел его сквозь туман с бледным и строгим лицом. Это лицо все время мешало Григорию со­средоточиться.

«Согласна ли она, Даша, на разрыв с Николаем Ильичем, на объ­яснение с ним — тягостное и изнуряющее? Как же, а? Обидеть, ос­корбить человека?! Милого человека!— В черном тумане тускло све­тилось бледное и строгое лицо.—Ах, Николай Ильич! Николай Иль­ич! Ну, а что сейчас? Разве Николай Ильич уже не обижен, не оскор­блен? Только что ничего не знает, пребывает не в растерянности и нерешительности, как я, а в прекрасном неведении. Ничего не знает, ни о чем не догадывается».

Можно ли во всем этом разобраться? Взять и что-то надумать. Вот Софья и тот, что с ней, они надумали. Да-да. Они надумали, а ты не можешь.

Ты можешь стоять между серым дощатым забором и такой же серой бревенчатой стеной дома. Стоять с ней, с Дашей. Несколько шагов — туда, несколько шагов — сюда. По ту сторону забора стоять уже нельзя. Могут увидеть знакомые, и самый нежелательный из всех знакомых — Николай Ильич.

«Между стеной дома и забором шуршат опавшие листья, пахнет загнивающим деревом, отсыревшей землей и к пальто цепляются колючки. Но все равно. Мы стоим здесь, уворовав друг для друга считанные часы. Порой забывается, что на свете мы не одни.

Жаль, что это длится считанные часы. А подходит срок и мы расстаемся озябшие, недовольные собой и всеми теми, с кем надо скоро встречаться, разговаривать, улыбаться и делать вид, что ниче­го у нас не произошло — жизнь идет, мол, самая обыкновенная. Вся­кие там дежурства и сверхурочные...»

Краем сознания до него доходило, что он в чем-то не прав перед Дашей, в чем-то уступает своему принципу, но думалось об этом с трудом, и он отмахнулся от этой трудной и в общем-то не очень нуж­ной ему мысли.

Глава одиннадцатая

С тройка жила своей большой и сложной жизнью.

Днем и ночью сновали авто­машины с бетоном и раствором, с кирпичом и гравием, с трубами и арматурой. Урчали бульдозеры, грохотали ковши экскаваторов, потрескивали сполохи электросварок.