Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

Если честно, ему хотелось чего-нибудь покрупнее. Хоте­лось бы, чтобы внятно прозвучала цель — переворот, а после создание социально справедливого общества, опирающего­ся на крестьянские миры. Но без бакунинской анархии, без нечаевской страсти к разрушению. Нет, и после победы дол­жна четко работать центральная государственная власть — при поддержке всего деятельного, думающего общества. А пока? Да, пока борьба с правительством под знаменем четко оформленной политической программы.

— Поймите, мы лишь посредники! — услышал Лев голос Дворника; тот, как всегда от волнения, заикался сильнее обычного. — Вопрос жизни и смерти. Мы просто не готовы к самопожертвованию, а он готов. У нас нет нравственного права остановить Соловьева.

— Хорошо, — сказал Морозов. — Если хочешь попасть в голову, надо целить в ноги. Таков уж дальнобойный «медве­жатник».

Соловьев кивнул. Сутуловатая фигура учителя невесомо струилась в дыму, точно готовясь к отлету, и этому отлету ме­шал только тяжелый револьвер с непомерно длинным ство­лом..

Да, терроризм слишком груб и узок, но уж, наверное, от него больше толку, чем от народничества, от пропаганды в крестьянской избе, на полатях. Это глупое хождение в народ. Чего они выходили — и Морозов, и Кравчинский, и Соня? Или те, которые заделались волостными писарями, учителя­ми или фельдшерами. Чем больше они обживались в дерев­не, чем теснее сходились с мужиками, тем менее помышляли о бунте, теряли революционность.

А хитрованы-землепашцы, эти сеятели и хранители, весе­ло рвали на самокрутки «Сказку о четырех братьях»; его, Ти­хомирова, сказку, о которой так восторженно говорила Соня, а потом. Потом жестоко смеялась. Мужики покуривали в тени под телегами, и просили еще: эх, вкусно дымит, бумаж­ка-то!

Пусть идет Соловьев, пусть. Морфий сделал свое. Все рав­но ничего другого бедный учитель делать уже не сможет.

— Ах, если так. — вскинулся разъяренный Попов. — Если наши дезорганизаторы не унимаются. Тогда. Надо напи-сать письмо. Да-да, письмо Александру II, и посоветовать ему не выходить из дворца. В виду готовящегося покуше­ния.

— Что?! — зарычал Квятковский. — Это же донос! И мы с вами будем поступать, как с доносчиками. Ты понял, Михаил?

— А-а-а, не хотите ли вы нас убивать? — зло рассмеялся Попов.

— Доносчиков убивают. Ты знаешь.

— Ясно. Но не советую забывать, что и мы стреляем не хуже вас!

Наступившую тишину пронзил резкий, длинный звонок. Все замерли, повернувшись к Михайлову.

— Господа, полиция! — взвел тот курок «бульдога». — Тиг­рыч, ты с оружием?

— Как всегда, — кивнул Лев.

— Надеюсь, мы будем защищаться?

— Разумеется! — и народники, и дезорганизаторы потяну­ли из карманов револьверы.

Михайлов медленно вышел в переднюю. Колотились сер­дца. Ждали. Минута — и раздался бы залп.

Саша вернулся, сложился от смеха пополам:

— Дворник-каналья. Настоящий. Вернулся, за водкой ходил!

Напряжение спало. Грянул другой залп — молодого безу­держного хохота.

Тигрыч смотрел на своих шумных веселых друзей и чув­ствовал (возможно, обостренным чувством узника одиноч­ки), знал наверняка, что смеются они вместе в последний раз. Что раскол неотвратим. Что дни «Земли и Воли» сочте­ны. И еще знал, что останется с Сашей Михайловым.

Пока они так смеялись, осунувшегося Петра Рачковско- го жандармы с саблями наголо выводили из черной арестан­тской кареты. Вот снова серый трехэтажный дом со старо­модными деревянными ставнями, узкие двери, печная труба с выбоинами по углам. Допрос, еще один.

Следователь скрипит пером, заполняет «Особую полицей­скую ведомость». Успел разглядеть: № 2739. «Характер об­винения — политическая неблагонадежность».

Рачковский знает, что это такое. Выходит, конец всему — карьере, планам. А ведь он уже три года состоит при Мини­стерстве юстиции. Как жаль, как жаль. И эти сомнитель­ные связи в студенческих кругах, где Рачковский числится выдающимся пропагандистом, и знакомство с подозревае­мыми революционерами, в частности, с Морозовым, Михай­ловым, Тихомировым, Бухом. Да еще длинный список адресов, отпечатанный на том же станке, что и подпольное изда­ние «Земля и Воля».

Плохи дела, очень плохи.

Но вдруг протоколы допросов меняются. Все идет как по маслу. Точно не взыскательный следователь вытягивает из нигилиста признания, а беседуют два задушевных приятеля, когда строгость дознания — для отвода глаз, и вопрос задает­ся так, что в нем уже заключен простой и доказательный ответ.

Выходило, что со студентами Петр Иванович дружил толь­ко потому, что хотел подыскать актеров-любителей для по­становки пьесы в университетском театре. Жизнь револю­ционеров изучал для разоблачительных публикаций в газете «Русский еврей». И социалистических идей никогда не при­держивался.

Словом, протоколы составлены, дело подшито. И предуп­редительная мера пресечения — содержание под арестом — изменена. Разлапистая резолюция гласила: освободить!

Освободить, потому что на волю вышел не просто социа­лист, но социалист, согласившийся оказывать государствен­ной полиции агентурные услуги. Правда, еще приписка была: наблюдение продолжить. Наблюдение же вменили опытно­му филеру Елисею Обухову. Тут рисковать нельзя: Рачковскому поручили укрепить связи с верхушкой радикальской организации «Земля и Воля», стать своим в доску, а после — разворошить гнездилище крамольных замыслов. Без при­смотра никак.

Но скоро все вокруг завертелось, вспыхнуло ослепитель­ными меняющимися картинками, точно в причудливых лин­зах волшебного фонаря, огромного магического скиоптико- на; и страшные картины вытеснялись еще более страшны­ми, и смятенные зрители, затаив дыхание, вглядывались и вслушивались, потрясенно ожидая гибельных перемен.

Картинки-вспышки. Эй, кто там крутит щелкающую руч­ку фонаря?

Утренний моцион Государя — вдоль Зимней Канавки, мимо Певческого моста, к Дворцовой площади;

подрагивающий от волнения и недосыпа (ночь провел у проститутки, морфий опять же) Соловьев — в черном пальто, в фуражке козырьком на глаза, руки в карманах;

жандармский штабс-капитан Карл Кох, нутром ощуща­ющий нарастающую тревогу;

снова Соловьев, с панели неловко, помимо воли, вдруг от­дающий честь Царю;

и сразу же — за «медвежатник», и сразу же — ледяным пальцем на курок: раз, другой. Ухает тяжелый револьвер, воют пули. И, кажется, — замирают, зависают на миг в квадрате фантаскопа, где золотятся в луче пылинки; мечутся в сером воздухе ветреного дня;

и Александр II, уходящий от пуль как-то слишком спо­койно, боевыми зигзагами, точно бывалый офицер на поле брани;

и царский «личник» Кох, сбивающий палящего злодея ударом сабли плашмя по затылку. И еще один выстрел — тоже мимо. Нет, кажется, пуля продырявила полу шинели;