Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

А дальше — больше. Из-за болтливости Леона «Алфавит лиц, политически неблагонадежных» заметно пополнился. Едва избежал ареста Плеханов. Но многие не избежали, осо­бенно те, кто укрывал беглеца, предупреждал об опасности.

Потаенное ведомство Антона Ивановича Лидерса, «черный кабинет» работал с полной нагрузкой — ну, просто дым стоял.

Но и Дворник не дремал. «Земля и Воля» то и дело меняла подпольные квартиры, типография организации перебира­лась с места на место. Все чаще сходились в Лесном, на даче.

Помощник делопроизводителя канцелярии III Отделения Клеточников, имея доступ к секретным бумагам своего на­чальника полковника Кириллова, по-прежнему оставлял в условленном месте записки для Михайлова и Тигрыча.

«Мирский, говорят, упал духом и сознался. За Кестель­ман зорко следят агенты Янов и Полеводин. Ими руководит Елисей Обухов.»

Перед процессом Леон вдруг потребовал, чтобы в равелин ему была доставлена фрачная пара. Возможно, заскучал по роскошной девице Кестельман, и теперь хотел предстать пе­ред возлюбленной во всей красе? Потом рассказывали Тихо­мирову, что этот фрак пролежал в тюремном чемодане Мирс­кого многие годы. Время от времени узник щеголял в нем, веселя смотрителей: фрак мало подходил к кандалам, тяже­лым бродням и совсем не праздничным брюкам. К тому же нередко надевался на голое тело.

Военно-окружной суд приговорил Леона к смертной каз­ни. Но возможно, очень возможно, что фрак сохранил ему жизнь. Потому что, узнав про гардеробные фантазии юного социалиста, генерал-губернатор Гурко рассмеялся до слез и сделал все для смягчения приговора.

— Помилуйте, господа, — басил Иосиф Владимирович, раскуривая сигару в Дворянском собрании. — Это же маль­чишка, не закоренелый злодей. Просто сбили его с толку пропагандой. Фрак ему...

— Славу Богу, не револьвер! — нахмурился генерал Дрен- тельн. — Пускай бы в камере стрелять поточнее поучился. Смотришь, старого барона Майделя и прикончил бы. Ко­мендант крепости, но тоже из добрых. Недавно распорядил­ся с Нечаева кандалы снять. Со злодея, с убийцы!

Смертный приговор Мирскому был заменен каторжными ра­ботами. Государь, недовольный мягкостью генерал-губернато­ра, наложил на докладе Дрентельна насмешливую резолюцию: дескать, действовал Гурко под влиянием баб и литераторов.

Мирский поступил в камеру № 1 Секретного дома Алек- сеевского равелина. Потом сотрудничал с охранкой, писал рапорты на заключенных народовольцев. Выдал сношения Нечаева с волей — через ефрейтора местной команды Ивана Тонышева, тем самым сорвав побег главаря «Народной рас­правы», автора «Катехизиса революционера», вскоре умер­шего в одиночке.

Капризничал, писал письма новому коменданту крепости Ганецкому: «Умоляю Вас, мой Благодетель, прикажите вста­вить один вентилятор в левом углу окна, так чтобы единовре­менно действовали два вентилятора в окне и один в стене. Притом я бы просил, чтобы в новом вентиляторе дырочки были хоть сколько-нибудь побольше.»

Вставляли. С большими дырочками. Приток воздуха ос­вежал голову, вспоминались имена и явки. Строки доносов ложились на бумагу легко, точно стихи.

Летом 1883-го отправлен на Кару. Спустя двенадцать лет вышел на поселение. Оживился в революционные дни 1905 года: строчил подстрекательские статьи. За это судился ка­рательной экспедицией Ренненкампфа. Приговорен к смерт­ной казни, снова замененной бессрочной каторгой. Затем — поселение, по «богодульской комиссии». Дожил до ок­тябрьского переворота — до результата своих «трудов в пользу революции». И очень боялся: а вдруг отыщут доносы, при­дут? Умер в Верхнеудинске не то в 1919-м, не то в 1920-м.

Все это станет известно Тихомирову еще не скоро. Что-то расскажет в Париже самоуверенный искатель приключений Рачковский, что-то — перепуганный отставной штабс-ка­питан артиллерии Дегаев, омерзительный в своей откровен­ности. О чем-то он не узнает никогда.

Но кто же произнес чуть слышно: «Дьявол начинается с пены на губах ангела, вступившего в бой за святое и правое дело»? Кто? Он попытается вспомнить — да-да, вот сейчас. Сейчас он вспомнит.

Не вспомнилось. Хорошо, после. Непременно. Теперь так много дел.

В типографии на Николаевской был отпечатан пятый но­мер «Земли и Воли», оказавшийся последним. Там говори­лось: «Правительство объявляет себя в опасности, объявляет открытую войну уже не одним революционерам, а всей Рос­сии. Мы знаем — много отдельных личностей из нашей среды погибнет. Мы принимаем брошенную нам перчатку, мы не боимся борьбы и в конце концов взорвем правительство, сколько бы ни погибло с нашей стороны.»

Тут уже «деревенщики» запротестовали вовсю. А громче других — Плеханов, Аптекман, Попов, Перовская. Тогда разгневанный «террорист-политик» Морозов рубанул спле­ча: поскольку, мол, разрыв неизбежен, то лучше окончить его как можно скорее, чтобы развязать руки другой фракции для практической работы.

Тигрыч поддержал его. Его давно удручала путаная публи­цистика «Земли и Воли». Да, теперь он тоже был за террор, который, однако, нравился ему, как первые революционные стычки, как передовые аванпостные бои. И только. А даль­ше — время покажет. Морозову же террор виделся новой фор­мой революции; и ей следует отдавать все силы кружка. Крав- чинский держался мнения, что террор — лучшее средство вынудить к уступкам.

Сам Дворник не любил теории. Он был человеком чутья. И за террор стоял, потому что чувствовал: ничто другое — рево­люционное — сейчас невозможно. А без революционного жить он уже не мог.

Михайлов дольше всех не хотел разделяться; ему очень хотелось сберечь название «фирмы», которая приобрела из­вестность.

Увы, ничего не вышло. Тогда Дворник потребовал, чтобы название «Земля и Воля» было вовсе уничтожено: пусть не достается никому. А уж дело разделившихся групп приду­мать что-нибудь новое.

Разделяться решили в Тамбове.

Сперва плавали по Цне, выискивая в городских предмес­тьях укромные береговые поляны. Смуглое, подрумяненное солнцем лицо Верочки Фигнер было совсем рядом, ее сморо­диновые глаза смотрели на Тигрыча в тревожном ожидании, а он толкал лодку вперед умелыми сильными гребками, чув­ствуя шумящей молодой кровью, всем естеством своим, как отзывается ее легкое, упрятанное в шелковые складки тело на каждое его движение. И если она отводила вдруг взгляд, то лишь для того, чтобы он — знал Лев, знал! — лучше разгля­дел ее нежную шею с маленькой родинкой, и шея с такой трогательной беззащитностью тянулась к небу из высокого белого воротничка. Речь ее и без того лилась, как музыка, а когда она запела, Морозов и вовсе позеленел от ревности (что- то у них было, кажется, еще в Цюрихе; уж очень влюбчив этот бегающий вприпрыжку юноша).