Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

Он погиб затем на карийской каторге, так как не захотел назвать Клеменса. Погиб, хотя и не состоял ни в какой рево­люционной организации.

Тигрыч так и не смог понять, почему же весельчак Кле- менц, любитель разымчивого вина, бесстрашно распеваю­щий песенки про пьяного кормщика-царя, ничего не сделал, чтобы выручить близкого друга, пропадающего из-за него. Что следовало сделать, Лев не знал. Но надо бы, непременно надо. Ведь Веймар сидел в кандалах, а Клеменц как ни в чем не бывало спорил с Дворником о новых пунктах программы.

Тут Тихомиров спотыкался; сердце ворочалось тяжело и тоскливо. К тому же Клеменц, избежав петли, затем отделал­ся весьма легко — административной высылкой в Мину­синск. Веймар умер 31 октября 1885 года в лазарете рудника на берегах Кары от скоротечной чахотки. Революционер Кле­менц жил долго, писал воспоминания, занимался этногра­фией.

Снова и снова Тигрыч будет мысленно возвращаться к это­му делу — в санных бегах от жандармов по заснеженной Рос­сии, вздрагивая в полутемном купе перед самой границей, на берегу Женевского озера, в бедной парижской квартирке на rue Daru. И после, когда уже навсегда вернется домой.

Он так и не избавится от мучительного вопроса. И не най­дет ответа на него.

Глава восемнадцатая

Вагон конки, подрагивая и скрежеща, сворачивал с Не­вского на Садовую. Тигрыч стоял на задней площадке и щу­рился от июньского солнца. Конка замедлила ход, и Лев сразу же увидел Перовскую и Верочку Фигнер, недавно вернувшу­юся из Цюриха, где она училась на медицинском факульте­те. (Рассказывали: состояла в пропагандистском кружке «фричей»). Барышни неторопливо шли и о чем-то оживленно беседовали.

Он уже собирался соскочить с подножки, предстать перед подругами — весело, неожиданно, и словно бы, между про­чим, вручить им свежий номер «Земли и Воли» с его статьей, заранее зная, как вспыхнут женским интересом карие глаза Веры, как заиграют трогательные ямочки на ее нежных ще­ках. Что ж, и хорошо, и пускай вспыхнут, и заиграют пус­кай; а Соня, мучительница Соня, это увидит.

Само собой, вручить скрученный в трубочку номер он на­меревался с соблюдением всех уловок михайловской конс­пирации. О, далеко не всякий способен к тайно-заговорщи­ческой деятельности. Это он знал. Чем меньше людей осве­домлено о тайне, тем она неуязвимее. И поэтому..

Но о конспирации как следует Тигрыч поразмыслить не успел. Рядом с подругами вдруг остановился экипаж, и из него легко выскочил изящный молодой человек в светлой летней паре. Лев, помедлив, тоже спрыгнул на мостовую.

— Соня! Боже мой, сколько лет, сколько зим! — услышал он зычный, низкий голос незнакомца; голос, надо сказать, вовсе не подходил утонченно-нежному облику юноши.

— А-а-а, Николай! Коля. — сухо ответила Перовская, отвернувшись к Фигнер. — Вот, Вера, это Николай Муравь­ев. Товарищ детских игр.

Тихомиров подошел еще ближе и сделал вид, что изучает афишу цирка Чинизелли. Удивительно: тот самый цирк! Это его размалеванные клоуны снились ночами в душной каме­ре, гнались в бреду за ним, пританцовывая и кривляясь. А Лев еще пытался их усовестить: «Зачем вы высмеиваете лю­дей? Ведь каждый несет в себе образ Божий. И кого же вы высмеиваете тогда? Остановитесь!»

Мысль споткнулась, непрошено забеспокоилась. Хорошо, а как же тогда этот злосчастный градоначальник Трепов, как же убитые — шеф III Отделения генерал Мезенцев, барон фон Гейкинг, товарищ прокурора Котляревский, губернатор Кро­поткин, жандармский полковник Кноп? Они — несли образ Божий? Или. Нет-нет, довольно! Все в прошлом. И сны в ра­велине, и докучливые клоуны. Сомнения тоже в прошлом.

Повернул голову, прислушался. «Зачем я это делаю? Что мне до Сони? Пора уже, пора.»

— Что ты? Где ты теперь, Соня? — восторженно рокотал Муравьев. — Помнишь ли желтые иммортели, которые я тебе дарил? И отчего. Отчего вы так одеты?

— Ты настоящий прокурор! — усмехнулась Перовская. — Если интересно, мы с Верой. Мы учительствуем в деревне, под Рязанью. А одеты.

— Как славно! Я прежде служил помощником прокурора в окружных судах. Во Владимире, а после тоже в Рязани. Ты разве не слышала про дело «Червонных валетов»? — продол­жал радоваться молодой прокурор.

— Нет, — вздохнула Соня, не скрывая раздражения. — Прости, нам пора. Спешим на поезд.

— Странно. Об этом деле писали в газетах. Я был обвините­лем. И говорил речь. И знаешь, сколько говорил? Два дня! — хохотал Муравьев. — Ах, прости! Как здоровье Льва Нико­лаевича? Варвара Степановна все так же в Крыму?

Не отвечая, Перовская зашагала прочь. За ней кинулась изумленная Верочка. Ничего не понимающий, когда-то влюб­ленный прокурор кричал вслед:

— Ты живешь там же? Я найду.. Я много думал. И о тебе. Ты — народная учительница. Как славно! Так много жес­токости в мире.

«Вот плутовка! Выдумала — учительница она.» — спря­тался за тумбу Тихомиров.

— Я хочу рассказать, милая Соня. Нужна судебная ре­форма. Моя магистерская работа посвящена отмене жесто­ких телесных наказаний для каторжных и ссыльных.

Лев увидел, как на Невском барышни взяли извозчика и умчались и вправду в сторону Николаевского вокзала. Он в три прыжка нагнал следующую конку. Смотрел с площадки на прокурора Муравьева, удивленно отъезжающего в доб­ротном экипаже.

Первое, что Тихомиров услышал в тот день от Дворника, это дурное известие: взяли Мирского! Глупо попался. Вместо того чтобы затаиться в Таганроге, Леон и там разговорился — решил создать подпольный кружок. Сошелся с прапорщи­ком пятой батареи резервной артбригады Тарховым, бомбар­диром Щетинниковым, который и донес о нем до сведения помощника начальника губернского жандармского управ­ления капитана Карташевского.

Михайлов показал Тигрычу свежее сообщение агента Ни­колая Капелькина. Бисерным почерком на клочке бумаги тот писал, что Мирского арестовали прямо у его квартиры, в доме доктора Ромбро. Леон трижды стрелял в капитана, но неудач­но. Кроме подложных документов, при нем найдено его пись­мо к отцу на польском языке, где Мирский заявляет, что это он покушался на Дрентельна и теперь скрылся в Швейцарии. Но когда вернется, снова примется за труд в пользу револю­ции. И еще просит прислать ему 500 рублей. И поскорее.

— Дурак! — огорчился Тихомиров. — Ишь ты: за труд в пользу революции. Боюсь, многих выдаст.

Хотелось добавить: «Эх, Саша, Саша! Вот она, твоя мане­ра таскать каштаны из огня чужими руками. Втягивать в большие дела случайных людей.» Но промолчал. Видел: и без того тяжко Михайлову.

— Должно быть, тоже мышь съел. — буркнул под нос.

— А? Какую мышь? — отрешенно спросил Михайлов.

Лев не ответил. Махнул рукой.

Он точно в воду глядел. Мирского перевезли в столицу, заключили в Петропавловку. Вскоре арестовали художницу Малиновскую, возлюбленную Кравчинского, который ус­пел сбежать за границу. Александре удалось передать пись­мо из крепости. Она писала: «Кстати, Мирский признал себя членом Исполнительного Комитета и сказал, что их всех чле­нов около 200 и друг другу они известны лишь по номерам. Вообще он наплел много небылиц, — вот охота! При всех его достоинствах он страшно болтлив».