Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

— Что, не подходят? — улыбнулся Лев.

— Граф заявил, что выполнение требований революционе­ров — в сущности, отказ от самодержавия. Это неприемлемо. Министр ставит вопрос: нельзя ли прекратить террор на бо­лее исполнимых условиях? Хотя бы до коронации.

— Полагаю, это возможно, — поиграл для солидности бро­вями Тигрыч.

— Я сказал то же самое Воронцову-Дашкову, — пригубил вино Николадзе. — Ибо вопрос в уступках, которые готова сделать власть.

— Надеюсь, они понимают, что политические убийства порой составляют лишь акт самозащиты, — произнес Тихо­миров чужие слова. — Особенно от шпионов охранного отде­ления, агентов Судейкина.

— Мы одинаково мыслим! — просиял Николадзе. — Когда я заявил об этом Воронцову, тот ответил: шпионы не в счет, пусть сами берегутся. Требуется прекращение террора лишь против царской фамилии и правительственных лиц. Вопрос в том, что захочет Исполком за такую уступку? Вы можете ответить?

«Боже мой, да нам, народовольцам, просто подарок валится с неба! — забилось сердце Тигрыча. — Нам, которых в сущно­сти уже нет. Власти предлагают отказаться. От чего? От терро­ра. Но на террор давно не осталось никаких сил. Это все рав­но, что запрещать беззубому жевать грузинский шашлык, обо­жаемый Николадзе. Что за нами, за партией? Блеф, пустота, фата-моргана? И за эту фикцию можно выторговать многое.»

— Наши требования заключаются в следующем, — почти торжественно произнес идеолог «Народной Воли». — Во-пер­вых, политическая амнистия. Исполнительный комитет же­лал бы немедленного освобождения крупного революцион­ного деятеля. Положим, Александра Михайлова (Саша, до­рогой, как ты там, в равелине?), или Чернышевского. На крайний случай, Нечаева. Но сразу же!

— Я передам, — кивнул Николадзе.

— Еще мы требуем. — Лев жадно осушил бокал. — Требу­ем свободы печати и мирной социалистической пропаганды. Еще. Кто-нибудь из правительства. Пусть сам Воронцов — внесет один миллион рублей на имя благонадежного третьего лица в Париже.

— Такое лицо есть, — усмехнулся посредник, покосившись на дверь. — Бороздин, из «Дружины». Шпионит за мной.

Это мало интересовало Тихомирова. Он продолжил:

— Деньги возвратятся правительству, если наши условия будут выполнены. Если нет, то сумма уйдет в распоряжение «Народной Воли». Все пока.

Тигрыч встал и, откланявшись, вышел из кабинета. Про­ходя по залу, он поймал на себе пристальный взгляд моложа­вого господина в пенсне, попивающего кофе за столиком у окна. Показалось, что они где-то встречались. Где, сразу вспомнить не удалось.

Молодо, с легким дыханием Лев поднялся к улочкам Мон­мартра. Вечереющий Париж плыл перед ним в сиренево-зо­лотистом осеннем мареве. Радость прибавляла сил.

Да, они с Машей Оловенниковой не террористы. И хоро­шо, что партия в России — мальчишка на мальчишке — хотя бы временно откажется от убийств. Зато выйдут из тюрем десятки испытанных бойцов. Эта мысль — стать орудием освобождения товарищей — была для него невыразимо от­радна. А то, что приходится рисковать, — такая ерунда. Он делает это ради друзей. Потому что. Да потому что — «нет уз святее товарищества.» Прав Гоголь, прав.

И еще одна мысль будоражила Тихомирова: вышедшие из заключения соратники, разумеется, были бы благодарны ему; значит, с ними проще договориться и, прекратив террор, вер­нуться к идее заговора, государственного переворота с це­лью захвата власти, чтобы затем передать ее народным пред­ставителям. Стало быть, не все пропало?

С Николадзе они почти сдружились, виделись каждый день. Иногда спорили. Пылкий публицист критиковал Гер­цена, хвалил Чернышевского, отвергая теорию самобытнос­ти России, особой миссии «нового славянского элемента» по отношению к «гнилому Западу». Лев горячо возражал.

Однако в субботу он не узнал всегда оживленного грузи­на. Николадзе был мрачным, встревоженным. Через надеж­ных людей ему передали записку: «Немедленно прекрати пе­реговоры и возвращайся в Петербург. Иначе тебя ждут круп­ные неприятности. Поспеши.»

Николадзе уехал. Рухнули надежды.

Но что же случилось, что? Тихомиров терялся в догадках.

Правда, Вера Фигнер прислала радостную шифровку: аре­стованный в Одессе отставной штабс-капитан Дегаев сбе­жал из-под стражи.

Глава двадцать седьмая

Загадка стремительного отъезда Николадзе раскроется только к марту 1883 года.

А пока. А пока — чужая сторона потихоньку прибавляла ума. Тихомировы зимовали в тихой Морнэ, гуляли с малы­шом по берегу Арва, отражающего безмятежное французс­кое небо, Катя ловко хозяйничала на небольшой, но опрят­ной кухне, радуясь, что шелгуновских денег вполне хватает; даже еще остается, чтобы дать кому-нибудь в долг. А таких среди эмигрантов было немало.

Порой Льву казалось, что он попал на какой-то странный остров с людьми, потерпевшими кораблекрушение. Безде­нежье, раздоры между группировками и кружками, взаим­ная подозрительность, наветы друг на друга.

Он сразу заметил, что эмиграция расколота на две нерав­ные части. К малой принадлежали те, кто сумел приспосо­биться, врасти в европейскую жизнь. Эти люди знали язы­ки, имели твердый доход и связи в либеральных кругах здеш­него общества, брезгливо сторонились всех прочих обитате­лей русской колонии.

Взять хотя бы прижимистого князя Петра Кропоткина, ко­торому даже под замком в крепости были изрядные послабле­ния: и бумагу для ученых трудов тотчас дали, и брат Государя его навещал, и побег друзья скоро устроили — целое действо разыграли, с мазуркой, шариками воздушными, с «медвежат­ником» и жеребцом Варваром. Или Сергея Кравчинского. Тот просто купается во всеевропейском обожании. Как же — жан­дарма Мезенцева польским стилетом зарезал! И скрылся. Те­перь романы сочиняет. Деньги получает от издателей. И про него сочиняют. Какая-то юная англичанка, в кудряшках вся, вокруг вертится. Говорят, впечатления собирает для книжки. Наверное, уж в любовницах. Как ее — Этель Войнич? Вроде, и название придумали: «Овод», большая муха навязчивая, кусачая. Еще есть — Николай Жуковский, но тот постарше, из эмигрантов еще герценовского круга.

А остальные? Остальные — по отцовской поговорке: и наго, и босо, и без пояса. А прибавьте к нищете, скитаниям теоре­тические разногласия и политические амбиции, — такой гре­мучий студень получится, какой Кибальчичу с его черным динамитом и не снился.

И среди всего этого приходилось жить.

Настойчиво набивался в друзья Лева Дейч, с его коммер­ческой жилкой, мечтающий об издательском деле, о выпуске революционной литературы. Хотел заработать на именах — Плеханов, Аксельрод, Тихомиров. Это сулило неплохой до­ход, денежные поступления из России. Тигрыч отказался: ведь он принадлежал к «Народной Воле», в которой Георг с Дейчем не состояли. Отношения охладели. И хорошо: не мог забыть Тихомиров Чигиринского дела, когда Стефанович с Дейчем стряпали манифесты от царского имени; самозван­ства не терпел.