Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

«Все ему известно. Мерзавец! Сколько, поди, всякого шпи- онья с собой привел.» Лев еще раз огляделся по сторонам. Нет, все спокойно.

Дегаев заговорил. Тихомиров погрузился в эту жуткую исповедь. Он слушал изменника молча, боясь малейшим движением лица, неосторожным вопросом спугнуть его от­кровенность; только бешено вращались глаза и колотилось сердце. Стоял окаменевший, чувствуя, что не может тро­нуться с места; порой казалось, что его засыпают булыж­никами.

Так что же случилось в красавице Одессе на излете декаб­ря 1882 года?

На столе дымится чай, светятся цедрой дольки лимона, а Дегаев никак не может понять, почему подполковник Су- дейкин, который, по слухам, к министрам запросто захажи­вает, так много тратит времени на него, безвестного штабс- капитана? Вот жандарм склоняется над столом и, перелист- нув страницу, печально вздыхает:

— Что же он пишет, наш господин Чичерин! «Истреблять террористов как отребье человеческого рода, не считаясь с нормами законности, ибо всякое старание держаться пути закона будет признаком слабости». И это городской голова, правовед, профессор! До чего же мы дошли. И вы, радика­лы, тоже хороши!

Георгий Порфирьевич обхватил голову большими белыми ладонями.

— Не правда ли, — продолжил он, — во главе русского прогресса теперь революционеры и жандармы. Вы и мы. И мы с вами скачем верхами рысью, потом на почтовых едут либералы, тянутся на долгих простые обыватели, а сзади в серой пыли пешком идут мужики, отирают пот с лица и пла­тят за все прогоны. Мне жаль мужика. Ибо. Ибо по складу я сам народник.

— Очень интересно, — усмехнулся Дегаев.

— Ах, что за улыбка — сардоническая, вольтеровская! Впрочем, Вольтер тоже посидел, в Бастилии. Да я не об этом. Вы революционер-народник, я — жандарм-народник. Фи­лософ один, умник, утверждал: противоположности сходят­ся, перетекая друг в друга. А? Перетечем, Сергей Петрович? На благо России.

Быстрые темные глаза Судейкина заискрились дружелюб­ным весельем, крутые плечи бодро задвигались под мунди­ром. Казалось, еще мгновение и инспектор заключит подав­ленного народовольца в товарищеские объятия. Понятно, не сказал подполковник, что написал секретный циркуляр, уже легший на столы министра внутренних дел графа Толстого и директора Департамента полиции Плеве. И что же он пред­лагал? Да простое: возбуждать распри между революцион­ными группами; распространять ложные слухи, удручающие революционную среду; передавать через агентов, а иногда с помощью приглашений в полицию и кратковременных аре­стов, обвинения наиболее опасных революционеров в шпи­онстве; вместе с тем дискредитировать революционные про­кламации и разные органы печати, придавая им значение агентурной, провокационной работы.

Нравственно ли это было? Мучила ли Георгия Порфирье- вича совесть? Прежде, по молодости — кадетской, благород­ной — непременно замучила бы. Но перейдя офицером в кор­пус, столкнувшись с нигилистами-террористами, в крова­вом мятежном упоении сорвавшимися с цепи, всегда бью­щими в спину, подло, исподтишка, он изменил мнение, он изменился сам. Так меняется солдат от боя к бою.

А это была война — без всяких сомнений. Жестокая, безжа­лостная. Ее начали революционеры, и отступать они не собира­лись. Бомбисты упрямо шли к цели: через убийства многих и многих, и главное — через смерть православного Государя дос­тичь дерзкой мечты — республики, парламентской говориль­ни, где каждый шельмец только и думает в горделивом ослепле­нии: а не пора ли и ему поправить страной? (Ужас: столько кро­ви для такого в сущности пустяка!). Но не одолеть врага лишь в открытом сражении. И в тыл, в штабы всегда засылали лазут­чиков; ползли осторожные пластуны, перехватывались сек­ретные донесения и пакеты, разгадывались хитроумные шиф­ры — дабы знать, чем дышит противник, что затевает, куда на­правляет удар. Это было для Георгия Порфирьевича, как откро­вение. И с тех пор он особенно крепко жал руку начальнику «черного кабинета» Антону Ивановичу Лидерсу, придумываю­щему новые устройства для вскрытия подозрительных писем. Читать чужие письма дурно, кто ж не знает. А добыть, распеча­тать конверт с тайной вражеской, злокозненной—доблесть.

К тому же революционеры всегда наступали. Правитель­ство оборонялось. Этому Судейкин положил конец.

Бунтовщики внедрили в III Отделение своего шпиона Ка- пелькина, он начал внедрять в их подполье своих людей. Они готовили покушения, он готовил аресты. Они кричали, что это провокация, он отвечал тем же: это вы, господа, провока­торы — толкаете простодушный народ на пугачевщину, что­бы он порушил то, что сам же творил почти десять веков. (Это про русское царство). Не унимались: бедно живет крестья­нин, дети ползают по земляному полу. Инспектор играл жел­ваками: вам бы, молодым, и ринуться в деревни, в артели сбиться, и не книжки богохульные подсовывать, а полы де­ревянные у мужиков стелить. Ну, к примеру. Эх, не пойдете. Поскольку дело-то негромкое, каждодневное, и славы не при­несет. Никакого подвига, никаких «алтарей свободы», «идеа­лов», «праведного мученичества». И карьеры никакой. Да, да, страшной, кровавой, но — карьеры. Мгновенной причем.

Судейкин покосился на Дегаева. «Карьера. Непременно клюнет! Вся семейка у них такая. Дух тщеславия.»

— Разумеется, вашего братца Володю я отпущу от себя, — с деланной рассеянностью произнес подполковник. — Толь­ко мы с вами должны.

— Что — должны? — заерзал на стуле штабс-капитан.

— Мы должны, — почти заговорщицки улыбнулся жандарм; сделал актерскую паузу и продолжил: — Должны встать во главе революционного движения России. Вы — во главе под­польного, я — надпольного, если так можно выразиться.

Откуда-то наплыли тучи, с Сены потянуло зябким ветром. Тихомиров не замечал холода. С напряженным вниманием, перемешанным с брезгливостью, точно ему снова предлага­ли съесть мышь, он слушал предателя, стараясь не пропус­тить ничего.

«Довольно! Я не могу. Вот полицейский отвернется, и я выстрелю в эту гадину. Прыгну в конку. И — все, все! Бедная Вера.»

Но он не стрелял. Кошмарная исповедь продолжалась.

Предложение инспектора секретной полиции потрясло Де­гаева. На третий или четвертый день подполковник почти бе­гал по кабинету, озаренный вдохновением, не уступая в актер­ской игре великому Андрееву-Бурлаку в его лучших ролях.

Выходило, что Судейкин был одинок в жандармских кру­гах, как Дегаев был одинок в революционном подполье. Ни одного, ни другого не пускали на первые роли, которые они давно заслужили. Поэтому и следовало соединиться. Воз­действуя, с одной стороны, на правительство, с другой — на революционеров, они многое сделают для развития России.